Аристотель



Аристотель

Перейдем к анализу наследия Аристотеля. В его время при написании работ было принято сообщать, какие суждения по тому или иному вопросу были высказаны его предшественниками. Аристотель, например, с полным правом мог заявлять, что именно ему принадлежит заслуга в разработке основ новой науки – теоретической логики. «Что же касается учения об умозаключениях, – писал Аристотель, – то мы не нашли ничего такого, что было бы сказано до нас, а должны были сами создать его с большой затратой времени и сил» [1].

Когда же речь идет об исследовании феномена времени, то Аристотель не пишет, какой конкретно вклад он внес в рассмотрение этой проблемы; более того, в его суждениях чувствуется неудовлетворенность в связи с тем, что в самой проблеме много неясного и неопределенного. Он пишет: «А что такое время и какова его природа, одинаково неясно как из того, что нам передано от других, так и из того, что нам пришлось разобрать раньше» [2]. Как и в случае с Платоном, можно говорить об осторожном отношении к этой категории и со стороны Аристотеля. В подтверждение этой мысли приведем еще одно суждение: «…время, скорее всего, представляется каким-то движением и изменением» [там же]. Слова «скорее всего», «каким-то» свидетельствуют о некоторой неуверенности, о предположительности данного высказывания.

Несмотря на такую принципиальную общую оценку состояния проблемы времени в тот период, когда Аристотель писал свои работы, этой проблеме он все же уделил значительное внимание. Прежде всего, Аристотель сопоставил категорию времени с другими категориями бытия. «Из сказанного без какой-либо связи каждое означает или сущность, или «сколько», или «какое»,… или «когда», или «находиться в каком-то положении», или «обладать», или «действовать»…», – писал Аристотель. И далее: «…»когда» – например, вчера, в прошлом году…» [3].

Наряду с этим Аристотель подчеркивал, что единичные предметы достаточно полно проявляют свое единство, когда они совпадают, по крайней мере, в трех значениях: «что», «в чем», «и «когда» совершается. «Что» связано с обнаружением единства качеств, «в чем» – раскрывает место и состояние бытия единичных предметов, «когда» – схватывает единство бытия во времени [2].

Категорию времени Аристотель считает тесно связанной с категорией движения, которую понимает достаточно широко – как любые изменения. Время не тождественно движению, но время есть количественная характеристика движения. “Время есть число движения”. Заметим, что Аристотель не пользуется категорией пространства. Вместо этого он вводит категорию “место”. Место есть внешняя граница тела, определяемая соседствующими телами. Таким образом, пространственные и временные характеристики Аристотель рассматривает через призму взаимных отношений материальных тел и процессов. В таком подходе можно видеть элементы системного метода. Через 20 веков эти идеи получат свое развитие в философии Г. Лейбница.

В отличие от Платона Аристотель был гораздо более эмпиричен, ему удалось выделить ряд атрибутов времени и дать им подробную характеристику. Он высказал суждение о том, что время – это не движение, хотя оно постоянно ассоциируется с движением. Аристотель сопоставляет время с числом или мерой движения, рассматриваемого с точки зрения «раньше – позже», и привлекает измерение изменений для характеристики перехода (во времени) потенциального бытия в актуальное бытие.

Время неотделимо от движения, но не тождественно движению. Это видно, замечает Аристотель, из того, что скорость движения может меняться, и мы можем сравнивать различные скорости. Отсюда он делает вывод о том, что имеется единственное время и оно абсолютно [там же]. Именно движение как атрибут времени даёт возможность сравнивать длительность процессов в его единицах (в единицах времени). Поэтому время Аристотель и определяет как число или меру движения. Рассматриваемое само по себе время – это течение, а каждое «теперь» – это конец прошлого и начало будущего.

Бытие во времени, по Аристотелю, означает одно из трёх: 1. быть измеряемым временем; 2. быть частью времени; 3. быть временным [там же]. Отметим, что все перечисленные свойства суть свойства единичных вещей. Действительно, если мы измеряем нечто, то то, с помощью чего мы его измеряем, является вещью иной природы, чем та вещь, которая подлежит измерению. Это означает, что Аристотель рассматривал время как вещь и соотносил представление о нем не только с процедурой измерения, но и с числом. Ибо любая процедура измерения предполагает возможность выражения измеряемого (точнее, определенного выделенного свойства измеряемого) с помощью числа. Длину мы измеряем в метрах или сантиметрах – это всё вещи, а вот градуировка этих измерительных средств связана с сопоставлением отметок на измерительных приборах, с определенными числами.

Вместе с тем наряду с Платоном Аристотель признавал существование атемпоральных сущностей и рассматривал их в качестве единственного источника совершенного знания. Поэтому он был согласен с Платоном по вопросу о том, что первопричина, источник конечного смысла времени находится вне времени [там же].

Эта точка зрения имеет своих сторонников и сегодня. Например, представление о темпоральных и атемпоральных сущностях использует в одной из своих работ Д. Фрейзер. Нам важно подчеркнуть, что наличие атемпоральных объектов может рассматриваться как одно из подтверждений того, что время – это вещь. Одно из важнейших свойств любой вещи – ее выделенность по отношению к другим вещам.

Особое внимание при анализе категории времени Аристотель уделяет понятию «теперь». Аристотель писал: «…во времени ничего нельзя ухватить помимо теперь». «Теперь» рассматривается им как граница между будущим и прошлым, как нечто неделимое: «…во времени имеется нечто неделимое, что мы называет «теперь» [там же]. Единственным средством «закрепления», «сохранения» такого ускользающего объекта, каким является «теперь», может быть только память. А для того чтобы это «сохраненное богатство» имело смысл не только для отдельного индивида, но и для окружающих, человек должен обладать средствами, с помощью которых он мог бы делать свою собственную экзистенцию обозримой для других людей. (Экзистенция – это личностное переживание человеком самого себя, своей самости и внешнего бытия в своем внутреннем мире.) Но собственный индивидуальный опыт и сохраненные в памяти переживания человек может сделать достоянием других людей только с помощью языка. Однако такая функция языка, как его способность делать обозримой личную экзистенцию, является весьма сложной и обусловленой определенными свойствами самого языка. Если в собственно переживании все «теперь» преходящи, ускользающи, то в языке это «ускользание» как бы задерживается за счет его, ускользания, специального языкового воплощения. Устные и письменные рассказы можно сохранять и передавать от поколения к поколению. В языке и только в языке могут получить свое выражение такие модусы личности как желания, планы на будущее и т. п. Благодаря языку звуки обретают метафизические свойства: обладать смыслом и служить сигнификацией, манифестацией и денотацией, и при этом не принадлежать телам в виде их физических качеств [4, с. 26 – 38].

В работе «Физика» Аристотель пишет об этом так: «Достойно рассмотрения также то, каково отношение времени к душе и почему нам кажется, что во всем существует время…» [2], и далее: «Ведь мы вместе ощущаем и движение и время; и если даже темно и мы не испытываем никакого воздействия на тело, а какое-то движение происходит в душе, нам сразу же кажется, что вместе с тем протекло и какое-то время. И наоборот, когда нам кажется, что произошло какое-то время, вместе с тем, представляется, что произошло какое-то движение» [там же]. На наш взгляд, серьезной заявкой на научный, логически оправданный и, в каком-то смысле, системный подход к проблеме времени является попытка Аристотеля сделать предметом специального рассмотрения те познавательные средства, с помощью которых осуществляется отражение различных модусов времени.

При этом существенно подчеркнуть, что отношения между событиями и их отражениями в нашем сознании имеют свою специфику в ситуации прошлого и в ситуации будущего. События прошлого обязательно должны прежде произойти, а потом уже запечатлеться в нашей памяти. Память как идеальный феномен вторична по отношению к материальным процессам. Что касается модуса будущего, то здесь имеет место так называемая «инверсия». Это означает, что вначале возникает мысль о желаемом событии, а потом уже совершаются действия для его достижения. В модусе будущего идеальное (замысел) предшествует его реальному воплощению. Когда событие «проходит» – оно становится достоянием истории, а в истории материальные события предстают в своем идеальном воплощении. «Местом», «точкой», где оппозиция «идеальное – материальное» (феномен будущего) заменяется оппозицией «материальное – идеальное» (феномен прошлого) является настоящее.

В геометрической модели времени отношения между его модусами представляются следующим образом: берется ось, на ней откладываются точки. Если фиксируется момент настоящего, то слева наносятся событий прошлого, а справа – событий будущего. Можно выстроить следующую логическую последовательность: будущее, настоящее, прошлое. Все события прошлого когда-то были событиями будущего, потом они стали событиями настоящего, а потом стали достоянием истории.

Зададим вопрос: что собой представляют память, опыт и воображение, с помощью которых происходит отражение отдельных модусов времени? Какова последовательность их генезиса? Сведения о том, как целесообразно ранжировать эти способности, в какой хронологической последовательности они возникли, что собой представляет их генезис, мы можем почерпнуть из новейших исследований физиологов.

При изучении сна как фактора, оптимизирующего организацию времени познавательной деятельности, было установлено, что при длительном лишении сна у подопытных добровольцев возникали серьезные изменения в отражении времени, которые в свою очередь вызывали познавательные и поведенческие нарушения. «С психологической точки зрения, выявленные на уровне мышления при продолжительном лишении сна познавательные нарушения, прежде всего, затрагивают воображение, память, внимание, относящиеся к сквозным (интегрирующим) психическим процессам, непосредственно связанным с переводом физического времени в психическое.

…сначала выпадает будущее, проявляясь в нарушении воображения, потом выпадает прошлое, выявляя расстройство памяти, и, наконец, искажается восприятие настоящего, свидетельствуя об ослаблении внимания» [5, с. 88].

В указанной работе приводится схема нарушения организации познавательной деятельности при поэтапном лишении сна. На первом этапе, когда лишение сна у испытуемых осуществлялось на сравнительно небольшом промежутке времени, выпадала или существенно ослаблялась реакция на будущее, затруднялся процесс воображения, в поведении исчезала инициативность, снижалась обратимость психического времени вперед от актуального момента. На втором этапе, при более длительном лишении сна происходило выпадение прошлого, нарушалась память, появлялась забывчивость, снижалась обратимость психического времени назад от актуального момента. И на последнем, третьем этапе, когда более значительно увеличивался период длительность лишения сна, терялась ориентировка уже в самом настоящем, действительность представлялась фрагментарно, ослаблялось внимание, снижалась способность одновременного восприятия ряда происходящих событий. Таким образом, мы получаем информацию о зависимости между ослаблением определенных видов познавательной деятельности (воображение, память, внимание) и ориентировкой в модусах времени (будущее, прошлое и настоящее).

В данных исследованиях использовались тесты типа ТАТ (тематически апперцепционный тест) и некоторые другие. Опыты показали, что по мере увеличения продолжительности воздействия, направленного на лишение сна, закономерно изменялась организация времени рассказов по картинам ТАТ. Сначала в них выпадало будущее, – сюжеты заканчивались моментом, изображенным на картине. В дальнейшем исчезало прошлое – рассказы сводились к описанию непосредственно изображенного на картине. И, наконец, на высоте познавательных нарушений, вызванных лишением сна, – настоящее, прошлое и будущее хаотически перемешиваются между собой, обуславливая потерю последовательности течения времени в развертывании сюжета, нелепость, алогичность рассказов. Отдельные стороны сюжета выхватываются фразами рассказа, не развиваясь в дальнейшем.

Модусы времени: прошлое, настоящее и будущее настолько специфичны, что о них целесообразно сказать еще несколько слов. Прошлое и будущее, точнее, знания о прошлом и будущем, играют несколько различную роль в процессе выработки наиболее эффективных средств приспособления человека к среде существования, нахождения оптимальных путей использования энергии внешней среды. Знание прошлого увеличивает опыт. Чем больше человек знает о событиях прошлого, тем больше его «банк данных», он может более эффективно взаимодействовать с объектами окружающей среды. В ряде работ встречаются суждения о том, что время – это условие хранения информации. В известном смысле такой подход оправдан. По сути, при таком подходе происходит отождествление времени и памяти. Будущее воплощается в настоящем, а настоящее становится прошлым, все проходит.

Из сказанного можно сделать вывод о существовании, по крайней мере, двух последовательностей в расположении модусов времени:

1. В геометрической модели – прошлое, настоящее, будущее. Если мы расположим события в виде точек на прямой линии и эту линию представим как ось, вектор, то этот вектор будет устремлен в будущее.

2. В генетической модели – другая последовательность. Наиболее жизненно важной и простой является реакция на непосредственно происходящее. Такая реакция формируется у новорожденного, затем постепенно включаются все более совершенные механизмы памяти, самым сложным из которых становится механизм построений моделей будущего.

Знание будущего способствует оптимизации поведения, но сам процесс построения моделей будущего является очень сложным. О специфике событий будущего Аристотель писал: «…будущие события имеют своим истоком и решения, и некоторую деятельность, и что вообще у того, что деятельно не постоянно, возможность быть и не быть одинакова; у него возможно и то и другое, т. е. быть и не быть, а потому и произойти, и не произойти» [6]. Об этом же говорил поэт Борис Пастернак: «Будущее – это худшая из всех абстракций. Будущее никогда не приходит таким, каким его ждешь. Не вернее ли сказать, что оно вообще никогда не приходит? Если ждешь А, а приходит Б, то можно ли сказать, что пришло то, чего ждал? Все, что реально существует, существует в рамках настоящего» [7, с. 166].

Представления о механизмах построения моделей будущего в настоящее время обогащаются за счет привлечения данных относительно феномена функциональной асимметрии мозга человека. Установлено, что за построение моделей будущего у правшей (у левшей – с точность до наоборот) «ответственно» левое полушарие мозга. Долгое время считалось, что функциональная асимметрия имеет место только у человека. Однако последние исследования показали, что данная асимметрия наблюдается также и у разных животных, особенно у птиц. У людей при определенных врожденных дефектах мозга, функциональная асимметрия оказывается выраженной очень слабо, при этом человек лишается возможности осуществлять какую-либо сложную деятельность. Деятельность полноценного, здорового, нормального человека обязательно должна быть связанной с адекватной реакцией на все модусы времени.

Напомним в этой связи, что Хайдеггер также проводит некоторую аналогию между временем и способами отражения бытия. Но сама функция времени как особого рода отражения по-разному проявляется в ситуациях различных модусов времени (прошлое, настоящее и будущее). В ситуациях прошлого и будущего всегда закономерно имеется та или иная, обычно достаточно высокая, степень неопределенности. В настоящем, если иметь в виду временной аспект самого понятия «неопределенность», такой искаженности, как правило, не бывает.

Если продолжить аналогию между воображаемым зеркалом и временем, то вырисовывается следующая модель: у нас есть зеркало, в котором одни участки в той или иной мере искажают изображение, подобно тому как это имеет место в «кривом зеркале», – это соответствует модусам прошлого и будущего; другие участки, наоборот, как правило, дают адекватное отражение, – такая ситуация имеет место в настоящем. В этой модели именно «теперь» почти не допускает искажений, а прошлое и будущее – это такие участки, на которых заведомо будет иметь место та или иная степень неадекватности. Другими словами, понятие «неопределенность», на наш взгляд, в большей степени может быть соотнесено с представлениями о прошлом и будущем, чем с настоящим. Настоящее – это момент, текущие события; прошлое – уже исчезнувшие, не существующие более, но запечатленные в памяти события; будущее же вначале моделируется в нашем сознании при помощи воображения, а лишь потом, с той или иной мерой вероятности, может реализоваться.

Для уменьшения степени неопределенности в суждениях о событиях прошлого используются многообразные средства: записи, фотографии, кинодокументы и т. п. Более подробно вопрос о том, что собой представляют методы переработки информации, относящиеся к различным модусам времени, рассматривается в работах [8], [9].

Для прогнозирования событий будущего стало возможным широко использовать т. н. «виртуальную реальность». Технические средства, называемые «виртуальной реальностью», стали использоваться прежде всего в авиации и других областях. Оказалось, что при подготовке пилотов было целесообразно зафиксировать их поведение в экстремальных ситуациях, смоделированных в «виртуальной реальности». Погружение в «виртуальной реальности» даже в ситуацию аварии и катастрофы гарантирует сохранность самолета и пилота. Используется «виртуальная реальность» и в градостроительстве. Многие сооружения, такие, как памятники, дома, жилые застройки и т. д., могут быть представлены в «виртуальной реальности» реально обозримыми. После просмотра экспертами в единстве как уже существующих застроек, так и возможных сооружений ими делается вывод о целесообразности или нецелесообразности реализации того или иного проекта.

Ряд ценных суждений Аристотель высказал по вопросу об особенностях и роли фактора времени в искусстве. В период начавшегося кризиса античного рабовладельческого общества (когда завоевания Александра Македонского вызвали процесс взаимопроникновения греческой и восточной культур), Аристотель стремился найти средства сохранения его наиболее важных культурных ценностей. К числу величайших культурных ценностей, созданных афинской рабовладельческой демократией периода ее расцвета, Аристотель относил афинский театр. При этом повышенный интерес он проявлял к трагедии. Греческая трагедия свои сюжеты брала из мифологии, но она находила средства отражать с помощью этих сюжетов наиболее существенные стороны современной ей жизни демократических Афин.

Особую роль фактору времени Аристотель придавал потому, что на сцене действие очень часто охватывает только небольшие промежутки времени. В этой связи нам необходимо сделать два примечания. Первое – следует различать трагедию и эпический состав событий. Эпическое произведение может охватывать различные по своей продолжительности промежутки времени, и в эпическом сюжете может быть много фабул. Второе примечание – сам Аристотель не выдвигал требований трех единств в трагедии: единства действия, времени и места.

Известный специалист в данной области А. А. Петровский пишет по этому вопросу: «. ..для Аристотеля единство действия есть требование безусловное, – непререкаемая, вытекающая из самого существа поэтического произведения норма…» И далее: «…желание подтвердить искусственные теории построения драмы авторитетом знаменитого философа привело к тому, что Аристотелю приписали в позднейшее время требование для драматических произведений двух других «единств» – единства времени и единства места» [10, с. 28].

Аристотель писал, что «определенность и четкость характера – это требование имеет большое значение для сцены, где действие очень часто охватывает и небольшой промежуток времени и жизни людей… действие большей частью происходит в пределах одного круговорота солнца» [11]. Исключение Аристотель сделал только для трилогии, в которой могут быть обозримыми и различные по своей длительности во времени сюжеты.

Из ограниченности времени сценического действия в драме вытекают далеко идущие следствия. Прежде всего, это аналогия с реальной жизнью одного отдельно взятого человека, индивида. Человек всегда глубоко эмоционально переживает тот факт, что его жизнь ограничена во времени, и единственная подлинная ценность, данная ему, – это тот промежуток времени от рождения до смерти, которым он может распорядиться по своему усмотрению. Этот промежуток конечный, подобно временной перспективе драмы.

Развертывание сюжета трагедии на ограниченном промежутке времени – это, по сути дела, моделирование или показ «растянутого» (или, как недавно стали говорить, дилатированного, т. е. замедленного) времени. Представление о том, что время может «растягиваться», и изучение закономерностей этого процесса стало возможным в культуре в связи с появлением теории информации и сопоставления категорий времени и информации.

Одной из причин, в силу которых характеры героев трагедии неизбежно являются предельно выразительными, яркими и вырисовываются во всей полноте, несомненно, является тот факт, что герои поставлены в ситуации если не полностью экстремальные, то, по крайней мере, в «полуэкстремальные»; при этом героям трагедии для выражения своей сущности отводится не так уж много времени. Подобно тому, как в афоризмах за счет краткости достигается предельная глубина мыслей, так и в трагедии ее герои всесторонне и ясно выражают себя в силу “краткости”, непродолжительности своей «сценической жизни». В трагедии даже речь героев «концентрированная». Многие «крылатые слова», взятые из трагедии, в дальнейшем живут своей самостоятельной жизнью, в культуре они используются как образцы красноречия.

Но может сложиться и такая ситуация, когда события в трагедии никак не хотят умещаться в отведенное для ее показа время. Тогда автор прибегает к такому приему, как рассказ участников или очевидцев этих событий. Обычно используется рассказ о событиях прошлого (показ событий из «параллельных миров» в театре и кино стал применяться значительно позже). В рассказе можно предельно кратко, в сжатом виде описать события, которые в реальном времени имели достаточно большую длительность. И в этой связи может происходить инверсия времени. Рассказ о прошлых событиях как бы «встраивается» в настоящее, и зрителю предоставляется возможность «путешествовать» во времени, перемещаться из настоящего в прошлое и обратно.

1. Аристотель. О софистических опровержениях // Аристотель. Соч. в 4-х томах. Т. 2. М., 1978.
2. Аристотель. Физика // Аристотель. Соч. в 4-х томах. Т. 3. М., 1978.
3. Аристотель. Категории // Аристотель. Соч. в 4-х томах. Т. 2. М., 1978.
4. Делез Ж. Логика смысла. М., 1995.
5. Кузнецов О.Н. Сон как фактор, оптимизирующий организацию времени познавательной деятельности человека // Сон как фактор регуляции функционального состояния организма. Л., 1985.
6. Аристотель. «Об истолковании» // Аристотель. Соч. в 4-х томах. Т. 2. М., 1978.
7. Егоров Б.Ф. Категории времени в русской поэзии XIX века // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974.
8. Любинская Л.Н. Время и информация // Научные доклады высшей школы. Философские науки. 1979, № 5.
9. Любинская Л.Н. Категория времени и язык тернарного описания // Первый Российский философский конгресс. Человек – философия – гуманизм. Т. III. Онтология, гносеология, логика и аналитическая философия. СПб., 1997.
10. Петровский А.А. Сочинения Аристотеля о поэтическом искусстве // Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957.
11. Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957.

Л.Н.Любинская, С.В.Лепилин

Зарубежная литература — Зарубежная литература

Расширенный поиск

• Каталог

»

• Зарубежная литература

Категория:
Зарубежная литература

Автор:
М.Л. Гаспаров (ред.)

Издательство: Наука. Москва

Страницы: 233

Страна: Россия

Год: 1978

Обзор

Настоящая книга ставит своей задачей правильное понимание литературного учения Аристотеля.
Основная часть книги — очерк «Аристотель и античная литературная теория». Первая глава намечает внешний контекст аристотелевской теории словесности, вторая — внутренний. Первая прослеживает становление проблематики греческой литературной теории, складывание ее основных понятий, смену трех этапов ее развития — у софистов, у Платона, у Аристотеля. Вторая показывает, каким образом элементы этой теории были переосмыслены и систематизированы Аристотелем.
Вторую часть книги составляют новые переводы двух важнейших его работ: знаменитой «Поэтики» и III книги «Риторики», посвященной проблеме стиля.

Книга посвящена становлению научной теории поэзии и прозы. Важнейшим этапом этого становления явилась деятельность великого древнегреческого философа Аристотеля (384—322 гг. до н. э.), которого Энгельс назвал «самой универсальной головой» среди мыслителей античности. Аристотель замыкает собой классическую эпоху древнегреческой культуры, обобщая ее опыт, подводя итоги, добиваясь невиданной прежде дисциплины научного мышления. В то же время его философская работа еще сохраняет много от здоровой наивности классики, от непосредственной связи с повседневным опытом; это отражается в его философском языке, очень простом и конкретном. Аристотелевская теория поэзии выражена в трактате «Поэтика», теория художественной прозы — в трактате «Риторика». Оба трактата оказали и продолжают оказывать универсальное воздействие на развитие теории литературы.
Что воспринял Аристотель от предшествовавших мыслителей, как систематизировал и переосмыслил их мнения, что внес нового — все это подробно анализируется в статье, составляющей основную часть книги. В приложении даны новые комментированные русские переводы «Поэтики» и III книги «Риторики».

Книга доступна в формате: PDF

Alexandria Book Library

Ресурсы ИМЛИ РАН:

Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной | Книга Бенджамина Алире Саенса | Страница официального издателя

Получите БЕСПЛАТНУЮ электронную книгу, присоединившись к нашему списку рассылки сегодня!
Кроме того, получайте рекомендации для следующего чтения в Книжном клубе.

Руководство по группе чтения по

Аристотель и Данте Откройте для себя секреты Вселенной
Бенджамин Алира Саенц

О книге

Когда Аристот, Лодины, встречаются в Dante Dante. , между ними завязываются беспрецедентные отношения. Данте — это все, чего хотел Аристотель: красноречивый, умный и самоуверенный. Вместе они начинают сомневаться в тайнах вселенной и преодолевать болезненный путь от подросткового возраста к взрослой жизни. Делясь книгами, мечтами, почти смертельным несчастным случаем и разлукой в ​​год, эти двое открывают для себя силу своей дружбы и развивают неразрывную связь.

Предварительные вопросы

1. Всегда ли люди должны понимать людей, которых они любят? Почему или почему нет?

2. Какие качества наиболее ценны в близком друге?

Вопросы для обсуждения

1. Аристотель (Ари) Мендоса — один из четырех детей. Две его старшие сестры и старший брат больше не живут дома. Опишите его отношения с братьями и сестрами. Почему он чувствует себя семейным талисманом?

2. Как Ари знакомится с Данте? Сравните и сопоставьте их характеры.

3. Почему Ари и Данте подружились? Какими чертами характера Ари больше всего восхищается в Данте и почему?

4. У Ари близкие отношения с родителями? Чем его отношения с матерью отличаются от его отношений с отцом?

5. Где находится старший брат Ари Бернардо и как отсутствие Бернардо повлияло на семью?

6. Почему отец Ари отдаляется и как ему удается справляться со своим эмоциональным состоянием? Как его жена оправдывает его эмоциональную дистанцию?

7. Как Ари спасает жизнь Данте и какой ценой? Почему Ари злится после аварии? Как меняются отношения Ари с родителями после аварии?

8. Трагедия иногда создает почву для семейного обсуждения давно назревших тем. Каким образом авария помогает Ари лучше понять своих родителей? Как это помогает его родителям узнать его лучше?

9. Почему Ари злится после аварии? По каким правилам он настаивает на том, чтобы он и Данте играли в отношении несчастного случая? Почему он настаивает на этих правилах?

10. Данте — художник, и вскоре после аварии он делится своим альбомом с Ари. Почему Ари не смотрит на рисунки? Почему он в конце концов так делает?

11. Почему родители Ари покупают ему пикап? Сделали бы они это до аварии? Почему или почему нет?

12. Как Ари относится к переезду семьи Данте в Чикаго на один учебный год? Как они остаются на связи в это время?

13. Как растут Ари и Данте за год разлуки? Объяснять.

14. Кто такие Джина Наверро и Сьюзи Берд? Как Ари развивает с ними дружбу?

15. Ари становится одержимым целовать одноклассницу по имени Илеана. Какую роль Илеана играет в этой истории? Ари влюблен в нее?

16. Родители Ари и Данте становятся хорошими друзьями. Они хорошие родители? Подтвердите свой ответ доказательствами из текста.

17. Каким образом воробей является символом в рассказе?

18. Ари ответственный подросток? Подтвердите свой ответ примерами.

19. Ари интересуется своим братом; однако он отказывается открывать конверт с информацией о его брате, который он находит спрятанным в ящике стола. Почему он не открывает папку?

20. Мать Ари уезжает на несколько дней ухаживать за больной тетей. Как смерть его тети повлияла на родителей Ари? Что Ари узнает о ней и своей семье после ее смерти? Как эта информация влияет на него?

21. Когда Данте избивают за поцелуй с мальчиком, Ари стремится отомстить мучителям Данте. Почему его месть пугает его родителей? Оправдан ли их страх? Почему или почему нет?

22. Как Ари разрешает свои чувства к Данте? Как он разрешает свои чувства по поводу собственной самооценки?

Вопросы для дальнейшего обсуждения

1. В начале истории Ари не понимает своего отца. Он описывает его как «загадку». Когда Ари взрослеет, он говорит: «Я понял, что мой отец был осторожным человеком». Объясните, как Ари принимает и понимает своего отца.

2. Данте — хорошо проработанный, уникальный персонаж. Какие характеристики и поведение, которые автор дает Данте, способствуют этой уникальности?

3. У Ари и Данте разные голоса. Как автор использует диалог для развития голоса персонажа? Приведите примеры.

4. По предложению Данте Ари читает « Сердце тьмы» Конрада и соглашается с Конрадом, что мир — это темное место. Почему у Ари такая точка зрения? Меняется ли это убеждение к концу истории?

5. Автор использует бурю как метафору боли. Он пишет: «Иногда боль была похожа на бурю, пришедшую из ниоткуда. Самое ясное летнее утро могло закончиться ливнем. Может закончиться молнией и громом». Насколько это подходящая метафора для жизни Ари? Для отца?

6. В этой истории и Ари, и его отцу снятся сны. Опишите их сны. Что значат сны для каждого из них?

7. На протяжении всей истории Ари изображается одиноким. Какие факторы объясняют его одиночество и замешательство? Какую роль играют его родители, помогая ему принять свою личность?

8. Роман написан с точки зрения Ари. Чем могла бы отличаться история, если бы она была написана с точки зрения Данте?

9. И Ари, и Данте — умные подростки. Как автор использует лексику, чтобы передать эту характеристику? Приведите примеры.

10. Ари испытывает презрение к себе в начале рассказа. Чем объясняется это чувство и как оно меняется по мере развития сюжета?

Руководство, составленное Пэм Б. Коул, профессором английского образования и грамотности Государственный университет Кеннесо, Кеннесо, Джорджия

Simon & Schuster для классных комнат, библиотек и групп чтения. Для этих целей оно может быть воспроизведено полностью или частично.

Аристотель и философия дружбы | Отзывы | Notre Dame Philosophical Reviews

С аристотелевской точки зрения заманчиво думать, что дружба может открыть нам что-то важное о моральной добродетели, поскольку именно в этом контексте великодушие, мужество и самоотверженность проявляются наиболее легко. Кроме того, именно в дружбе люди чувствуют себя наиболее удовлетворенными, и поэтому заманчиво думать, что, изучая дружбу, мы можем увидеть, как жизнь, основанная на нравственной добродетели, и счастье объединяются. В своем исследовании обсуждения дружбы в книгах VIII и IX из Никомахова этика , Лоррейн Смит Пэнгл утверждает, что Аристотель начинает с этих благородных надежд, чтобы показать что-то совершенно иное тем, кто готов тщательно подумать (то есть не обязательно всем, кто будет читать или слышать аргумент, например, стр. 131, с.235 п.10). Пэнгл считает, что идея о том, что добродетель наиболее совершенно и легко реализуется в дружбе, хотя и верна в своем роде, скорее всего, основана на смутном понимании как моральной добродетели, так и доброты друзей. Согласно Пангле, порядочные люди, к которым обращается Аристотель, скорее всего, будут думать, что дружба — это хорошо, потому что полностью посвятить себя другому человеку приносит удовлетворение, и потому что они думают, что моральная добродетель включает в себя именно эту готовность к самопожертвованию в ожидании чести. Она утверждает, что цель Аристотеля в NE VIII и IX состоит в том, чтобы исправить эти заблуждения таким образом, чтобы показать, что истинная добродетель и лучшая дружба возникают среди людей, которые не ищут счастья ни в том, ни в другом. Вместо этого дружба философов лучше всего иллюстрирует добродетель в дружбе. Таким образом, книги о дружбе образуют мост к аргументу Аристотеля в заключительной книге Никомаховой этики о том, что философское созерцание есть самое совершенное счастье. Этот проект разворачивается в ходе удивительно сложного описания дружбы: Аристотель не только обсуждает дружбу, основанную на добродетельном характере, но и описывает отношения, основанные на пользе или удовольствии, как ущербную, но тем не менее подлинную дружбу. Дружба между сверстниками стандартна, но он также тратит несколько глав на обсуждение того, что он называет дружбой, основанной на превосходстве, например, между родителями и детьми, богатыми и бедными, правителями и подданными. Он объясняет, почему друзья ссорятся, когда дружба распадается, почему дружба необходима и какова ее связь с любовью к себе.

Таким образом, проект Пангла амбициозен. Она развивает свой аргумент о более глубокой цели аристотелевской теории дружбы в контексте предложения толкования текста по главам. Кроме того, она дополняет свой анализ подробными обсуждениями « Lysis » Платона, «О дружбе» Монтеня и « Laelius » Цицерона (а также более кратким обсуждением «О дружбе» Бэкона), все из которых, по ее мнению, предлагают освещающие альтернативы. позиции, которую развивает Аристотель. В результате получилась книга, полная увлекательных дискуссий, не все из которых прямо продвигают ее основной аргумент. Однако меня не убеждает ее заявление о том, что аристотелевское описание дружбы обесценивает или призвано обесценить общественную, политическую жизнь в пользу жизни, посвященной философии. Однако прежде чем я возражу против этого аргумента, я хочу упомянуть ее интерпретацию важности удовольствия для дружбы. Ибо книга Пэнгла полна проницательных предложений относительно текста Аристотеля и темы дружбы в целом.

Один из самых настойчивых вопросов, связанных с аристотелевской трактовкой дружбы, заключается в том, в какой степени оценка человеком своего друга должна быть корыстной. Пэнгл утверждает, что, хотя вся аристотелевская дружба включает в себя элемент личного интереса, друг благодаря добродетели способен любить другого по двум причинам: как полезный и как хороший simpliciter. Это, говорит она, вероятно, имеет в виду Аристотель, когда указывает, что добродетельные люди хороши как друг для друга, так и сами по себе (38). К сожалению, он расплывчато относится к связи между этими двумя источниками любви. Но он объясняет то уважение, в котором добродетельные друзья приятны друг другу: так как каждый добродетелен, каждый находит удовольствие в созерцании добродетели. Ведь добродетель прекрасна и прекрасна ( kalon ), и, по Аристотелю, переживание прекрасного есть особый вид удовольствия. Но, радуясь добродетели друга, один радуется другому за то, что он есть в себе самом. «Возможно, тогда Аристотель намекает на интригующую возможность того, что именно благодаря нашей открытости удовольствию, а не нашей потребности в благе, мы ближе всего подходим к тому, чтобы лелеять другого просто за то, что он есть в себе» (44).

Как только мы увидим важность удовольствия в лучших дружеских отношениях, мы сможем отчасти понять, почему Аристотель так высоко ценит дружбу для удовольствия. Удовольствие, лежащее в основе такой дружбы, — это удовольствие, которое друзья получают от того, что они вместе. (Главные примеры друзей для удовольствий у Аристотеля — товарищи-подростки.) И хотя привязанность друга для удовольствия не связана с характером другого, тем не менее она кажется ближе к этому идеалу, чем привязанность полезного друга. Пэнгл не размышляет, почему это так. Самое большее, что она скажет, это то, что основывать дружеские отношения на удовольствии на удовольствии, «возможно, не совсем то же самое, что говорить, что они любят друг друга».0008 не другого человека, а только своего собственного удовольствия и рассматривают другое лицо только как вместилище или средство для него» (46). Она также показывает, что нежелание Аристотеля называть полезных партнеров «друзьями» основано не на отсутствии у них доброй воли, а на их неспособности быть взаимно приятными (55). У Пангля нет времени подробно развивать эти идеи, и полная защита этой позиции, если это действительно точка зрения Аристотеля, потребовала бы обсуждения его описания удовольствия и его необходимой связи с объектом. Но если она права, то это еще одно место, где Аристотель признает очень важное место удовольствия в нашей жизни, не утверждая, что само удовольствие есть благо.

Аргумент Пэнгла об отношении дружбы к философской жизни состоит из двух частей. В последних трех главах своей книги она интерпретирует Аристотеля как утверждающего, среди прочего, что дружба, и в особенности дружба между неравными, желательна для лучшего человека, потому что он любит свое собственное существование и, помогая родственной душе участвовать в значительных и удовлетворяя деятельность, он продлевает или реализует собственное существование (162). Поскольку человеческое существование, по Аристотелю, по существу заключается в деятельности, то возникает вопрос, какая совместная деятельность наиболее подходит для дружбы? Забегая вперед к аргументу, который Аристотель приводит в NE X. 7, Пэнгл утверждает, что деятельность, которая с точки зрения благодетеля выглядит морально благородной, на самом деле не идеальна. Оно возникает в контексте необходимости, который ни один здравомыслящий человек не выбрал бы (164). Кроме того, Пэнгл считает маловероятным, чтобы какое-либо такое действие когда-либо казалось наиболее достойным выбора в момент действия (165). Она утверждает, что предпочтение отдается «увлекательным дискуссиям учителя и ученика, которые обучают ученика и подталкивают учителя к большей ясности» (167). Таким образом, получается, что лучшая дружба между людьми, наиболее ясно понимающими природу человеческой жизни и ценность нравственной добродетели, — это дружба между философами.

Хотя последний шаг ее рассуждений немного поспешен, Пэнгл, вероятно, прав в том, что, делая акцент в своем описании на активности друзей, Аристотель открывает дверь для оценки дружбы на основе того, что конкретные друзья делают вместе. Таким образом, интуитивное высокое уважение к дружбе не должно подрывать притязания философской жизни на то, чтобы быть самой счастливой, но может фактически поддерживать его.

Но важным аспектом интерпретации Пэнгла является то, что эта часть аристотелевского изложения следует за продолжительной атакой на политическую жизнь в 900 г.0008 СВ VIII.7-IX.3. Идея состоит в том, что к тому времени, когда мы дойдем до конца рассуждений Аристотеля о неравной дружбе и ссорах между друзьями, мы будем готовы к новой концепции счастья и дружбы (137, 235, н. 10).

Она начинает эту первую часть своего аргумента в главе 3, когда она обращается к обсуждению неравной дружбы в НЭ VIII.7-8. Вкратце ее аргументация выглядит следующим образом: поскольку низший партнер в неравной дружбе никогда не может получить равную отдачу за получаемые выгоды, проблема для Аристотеля состоит в том, чтобы выяснить, как такое неравенство можно в некотором смысле уравнять. Решение Аристотеля состоит в том, что низший отвечает взаимностью, любя больше, чем его любят, и пропорционально превосходству своего друга. Любить здесь не может означать, что высший друг активно делает добро, поскольку, если бы низший мог делать это, он не был бы низшим. Скорее, Аристотель должен иметь в виду, что низший испытывает большую привязанность и выражает эту привязанность в открытом восхищении или почитании вышестоящего. Без сомнения, решение Аристотеля странное, но Пэнгл считает, что он опровергает его почти сразу же, как только предлагает. В случаях не слишком большого несоответствия и на короткое время большая привязанность низшего может создать иллюзию достаточного равенства. Но со временем, утверждает Пэнгл, поддерживать эту фикцию становится невозможно. Таким образом, «[т]уравнивание, осуществляемое путем проявления большей привязанности в ответ на большие заслуги, может в лучшем случае работать только на полях, чтобы скорректировать относительно небольшие различия в заслугах между друзьями» (58). Вывод из интерпретации Пэнгла заключается в том, что, несмотря на то, что люди могут думать и что изначально предлагает сам Аристотель, большая привязанность не может уравнять постоянно неравные дружеские отношения, например, между отцом и ребенком, мужем и женой (согласно Аристотелю) и добродетельным политическим лидером и его сограждане.

Согласно Пэнглу, есть две взаимосвязанные причины, по которым Аристотель считает, что уравнивание посредством большей привязанности низших не может действительно уравнять неравную дружбу. Во-первых, он считает, что честь не имеет внутренней ценности и поэтому не может возместить то, что дал вышестоящий (60). Во-вторых, любой начальник, который оказал пользу своему другу в надежде на честь, на самом деле не заслужил бы ее (127). Таким образом, политический лидер или другой «начальник, который был полностью удовлетворен уравниловкой, описанной Аристотелем, показался бы недальновидным» (61) и, если бы не был прямо неблагородным, не был бы таким благородным, как он притворялся.

Пэнгл не собирается утверждать, что настоящая гражданская дружба между людьми с неравным статусом и характером невозможна. Однако дальновидный вышестоящий увидит добродетель как собственную награду и найдет равную отдачу не в том, что он получает от подчиненного, а в самореализации, которой он достигает через него (198). ¹ Важно, считает Пэнгл, что такой человек не будет рассматривать политическую жизнь и проявление добродетели по отношению к своим согражданам как место счастья. Он мог расценивать свои акты гражданской щедрости как моменты добродетельной деятельности, но добродетель, которая была вполне удовлетворительной и заслуживала выбора сама по себе, обычно легче проявлялась в личной жизни (132). Более того, как только ценность чести становится ничтожной, из политической жизни как таковой нельзя извлечь ничего, чему стоило бы посвятить жизнь (130). Таким образом, считает Пэнгл, если мы настроимся на бессвязность, скрывающуюся за поверхностью аристотелевского описания неравной дружбы, мы будем подготовлены к новому описанию счастливой жизни, которое Аристотель представляет в СВ Х.7.

Пэнгл, безусловно, прав в том, что, согласно Аристотелю, благо дружбы заключается в некоторой деятельности по самореализации, а не в ответной любви и почестях, которые человек получает. Но я не уверен, что теория уравнивания, описанная Аристотелем в NE VIII. 7, настолько запутана, как она предполагает. Ее интерпретация VIII.7-8, кажется, расходится с более поздними отрывками, в которых Аристотель, кажется, полагается на саму теорию уравнивания, которую, по словам Пэнгла, он маргинализирует. Чтобы взять только один пример, он говорит в NE VIII.13, что «равные друзья должны быть равными в любви и в других отношениях, как того требует их равенство, но неравные должны отплатить пропорционально своему превосходству» (1162b2-4).

Напомним, что в ее интерпретации (1) честь не имеет внутренней ценности и, следовательно, не может возместить то, что дал вышестоящий, и (2) любой начальник, который приносит пользу своему другу в ожидании почести, не заслуживает ее. (2) основано на утверждении, что никто из тех, кто действует в надежде на честь, не является по-настоящему благородным или достойным ее (127), но я сомневаюсь, что Аристотель с этим согласится. В конце концов, он называет великодушного человека, чья добродетель состоит в том, чтобы требовать почестей в качестве должного воздаяния за свое нравственное величие, «украшением» добродетели. Пэнгл задается вопросом, не было ли это сияющее изображение великого человека «лестью» (60). Мы могли бы хотеть увидеть, как великодушного человека сбивают с крючка, но я подозреваю, что это показывает только то, что самосознание добродетельного человека как нравственно прекрасного является аспектом аристотелевской этики, наиболее чуждым нашему собственному пониманию моральной мотивации. Поэтому мало оснований думать, что, согласно Аристотелю, интерес человека к чести лишает его права на нее.

Что касается (1), ее довод о том, что Аристотель принижает значение чести в этом отрывке, не является четким. Это зависит от прочтения его слов о том, что, поскольку большинство людей желают почестей, а не любви, по чисто инструментальным причинам, честь на самом деле имеет лишь инструментальную ценность. Кроме того, инструментальная ценность, которую ему приписывают большинство людей — это знак благосклонности влиятельных людей, а когда он исходит от хороших людей, это подтверждение собственной доброты, — никак не могла заинтересовать кого-то добродетельного. Стоит отметить, что Аристотель никогда не утверждал чисто инструментальную ценность чести в своем собственном голосе и, как говорит Пэнгл, ранее в NE он утверждает, что его стоит выбрать ради него самого. Мне также непонятно, что второе инструментальное преимущество чести настолько незначительно для хорошего человека, как предполагает Пэнгл.

Но предположим, что честь имеет лишь инструментальную ценность и так, что добродетельный человек в ней не нуждается. Как это показывает, что быть любимым не является адекватной наградой вышестоящему? Смысл Аристотеля в упоминании общепринятой оценки чести как исключительно инструментальной ценности состоит в том, чтобы отличить ее от любви: последняя считается более драгоценной, поскольку она ценна по своей сути. Он не объясняет, в чем заключается эта дополнительная выгода, но, учитывая взгляд на уравнивание, описанный им в VIII.7, есть основания полагать, что это может быть достаточным вознаграждением вышестоящему, как признает сама Пэнгл (61). Правда, Аристотель продолжает утверждать, что любить, а не быть любимым, является добродетелью друзей. Но это утверждение не умаляет способности большей любви низшего уравнять отношения. На самом деле, можно подумать, что это подтверждает это утверждение. Аристотель может иметь в виду, что наш успех в дружбе должен измеряться не степенью и качеством привязанности, которую мы получаем, а степенью и уместностью привязанности, которую мы дарим. Когда низший любит пропорционально заслугам своего высшего друга, он хороший и, что более важно, такой же хороший друг как старший. «Поскольку дружба больше состоит в любви, а любители друзей восхваляются, любовь кажется добродетелью друзей. В результате те, для кого это соответствует ценности, являются стабильными друзьями, а их дружба устойчива. Именно таким образом и неравные лучше всего дружили бы, так как тогда они были бы уравнены » (1159a33-b2, курсив мой). Тот факт, что любовь является добродетелью друзей, никоим образом не означает, что быть любимым нельзя дорожить. Это также не показывает, что человек, который принимает большую любовь к низшим как достаточную, чтобы уравнять его превосходство в активной доброй воле, обязательно неуверен в себе или любитель льстецов.

Таким образом, Аристотеля не только не беспокоит начальник, щедрый в ожидании (хотя и не ради) почестей, но и есть основания полагать, что, по его мнению, большая привязанность и почитание могут быть уравновешивающим ответом.

Но здесь может быть более глубокая проблема. Я подозреваю, что мы можем разделять интуицию Аристотеля о том, что стабильная дружба требует более или менее равного обмена и что там, где это, строго говоря, невозможно, должна быть найдена какая-то другая форма уравнивания. Но стоит задаться вопросом, почему, по мнению Аристотеля, равенство является непременным условием дружбы.

Когда она обращает наше внимание на непоследовательность, которая, по ее мнению, лежит в основе большинства неравных дружеских отношений, Пэнгл говорит так, как будто отдача от низшего — это то, что делает усилия вышестоящего в интересах низшего «стоящими» для него. (например, 130). Если это правильное толкование, то действительно кажется вероятным, что только любители чести будут активно стремиться к неравной дружбе. Честь, которую они ожидают, побудит их к актам великодушия. Отсюда легко заподозрить высших друзей в лицемерии: как друзья они заявляют, что приносят пользу низшему ради него самого, но их требование чести показывает, что на самом деле они все время стремились к собственному благу (131).

Но когда Пэнгл впервые заговорила о неравной дружбе, она предложила еще одно объяснение необходимости сделать равенство обязательным. Поскольку основное удовольствие от дружбы — это удовольствие проводить время с родственной душой, равенство особенно важно для удовольствия от дружбы и, следовательно, для самой дружбы (стр. 57). В защиту этого предположения нужно сказать больше, так как неясно, почему равноправие взаимности необходимо для того, чтобы видеть в другом человеке родственную душу. Думает ли она, что если два человека не ответят взаимностью одинаково, они не смогут считать себя достаточно похожими, чтобы получать удовольствие от совместного времяпрепровождения? Аристотель вполне может поверить в это, и стоило бы знать, до какой степени эта позиция может быть оправдана. Мы также хотели бы знать, почему уравнивание кажется особенно важным в полезной дружбе, где, как утверждает Аристотель, можно получить очень мало удовольствия.

Заметьте, однако, что, если это предположение верно, требование, чтобы низшие давали равное вознаграждение или честь и привязанность, не должны бросать тень на доброжелательность высших. Ибо, согласно этой интерпретации, возвращение чести низшему необходимо не для того, чтобы высший получил что-то от отношений, а для того, чтобы дать ему возможность увидеть низшего как родственную душу. Это сочувствие и чувство подобия, будучи однажды на месте, являются источником доброй воли (47-50). Таким образом, получение похвал от низшего будет не целью щедрости высшего, а скорее условием, которое делает дружбу (а не какой-либо другой фактор) причиной быть щедрым в любом данном случае.

Вопреки тому, что предлагает Пэнгл (129-130), это согласуется с замечанием Аристотеля в NE VIII.14 о том, что недостаточная честь является поводом для жалоб в неравной дружбе.