Псевдовласть и ее обслуга / Идеи и люди / Независимая газета

Служилые люди сплошь и рядом не субъекты, а функции. Фигуры без лиц. Фото Reuters

«В настоящей трагедии гибнет не герой – гибнет хор», – сказал Иосиф Бродский в своей Нобелевской лекции. Он имел в виду жертв российского XX века – не действующих лиц, а именно социальный фон, тех, у которых эти самые действующие лица отняли возможность жить – либо по-человечески, либо вообще. Между тем исконное древнегреческое назначение хора – делать героя. В определенном смысле хор – это та самая свита, которая если и не играет короля сама, то во всяком случае пишет сценарии и придумывает роли для тех, которые потом возьмут на себя подобное исполнительское амплуа.

Вообще фраза Бродского звучит обжигающе злободневно. В самом деле, кто сейчас в России не говорит о приближающемся апокалипсисе – экономическом, политическом, демографическом, культурном? То есть трагедия налицо. Есть и всеми поносимый, но при этом несменяемый герой – власть. Имеется и хор: все те, которые делали и продолжают делать героя. Причем делать не только в позитивном, но и в негативном смысле, то есть превозносить, уничижать и при этом объяснять, размышлять вслух, анализировать, предсказывать, предвидеть, планировать и т.д. Такой хор – это наша экспертная мысль.

Глубокий кризис экспертной мысли признается сегодня всеми без исключения. Очевидна несостоятельность личностей и институций из обоймы пула, обслуживающего власть, с одной стороны, и точно такая же несостоятельность – только уже других личностей и институций – с другой, со стороны тех, которые жаждут точно так же обслуживать ту власть, которая, по их представлениям, неминуемо придет на смену этой. Чтобы понять, почему наша экспертная мысль оказалась ныне в таком глубоком кризисе и сможет ли она из этого кризиса выбраться, а если сможет, то как именно, надо вспомнить ее специфическую историю – от зарождения в начале 90-х и до наших дней.

Имитации и интерпретации

Более двух десятилетий назад, при появлении новой России, между властью и обществом был заключен своего рода конкордат. Власть обязывалась делать вид, что внимает голосам снизу, и получала при этом полную фактическую свободу самой определять содержательную составляющую собственной деятельности. Общество же обретало возможность этими самыми голосами говорить, в обмен на это ему предписывалось делать вид, что оно действительно причастно к реализуемому властью реальному политическому процессу. Вырисовывалось что-то очень даже славянофильское – наподобие известного аксаковского идеала: «Сила власти – царю, сила мнения – народу». И власть, и общество продолжали жить по-старому. Новым было то, что отныне они должны были делать вид, что замечают друг друга и даже в какой-то мере друг без друга не могут.

Для того чтобы вся эта новая «славянофильская» конструкция заработала, и потребовалось экспертное сообщество, которому вменялось в обязанность следить за соблюдением баланса имитационных обременений и полученных свобод. Собственно, заниматься тем же самым, чем и прежний агитпроп, только делать это также в виде имитаций, выглядящих объяснениями, интерпретациями, размышлениями и прочими софт- и лайт-версиями промывания мозгов.

Российская власть все эти годы предпочитала самоустраняться от управления вызовами развитию страны. Более или менее стабильный источник доходов от углеводородного экспорта позволял ей избегать острых и неудобных вопросов, при решении которых неизбежно пришлось бы принимать те или иные сложные решения. Уход в конъюнктуру повседневности, в манипулирование сиюминутными и часто просто надуманными проблемами приучил власть не работать, а делать вид даже в тех сферах, в которых она, казалось бы, заинтересована функционировать на полную катушку. Делать вид, что управляешь, оказалось так же просто, как и делать вид, что внимаешь обществу: силы в обоих случаях затрачиваются минимальные, а производимое впечатление кажется внушительным. Каждая подобного рода победа власти оказывалась пирровой: после демонстративных мобилизаций под телекамерами возвраты к прежней бухгалтерской неумной прижимистости выглядели особенно неказистыми. Но власти, похоже, до этого не было никакого дела. Политическое пространство свелось для нее к пространству имитаций, а сама она в силу такой трансформации превратилась фактически в псевдовласть.

Не лучшим образом обстояли дела и с так называемым обществом. Увидев, что власть нарушила конкордат и перестала заниматься чем-то реальным, сущностным, а значит, и перестала имитировать, что к кому-то прислушивается, – общество сделало симметричный шаг. Оно просто перестало обращаться наверх, частично ушло в быт, а частично – уже в который раз в нашей истории – увлеклось заманчивой перспективой потешить уязвленное тщеславие сбросом страны в новую смуту. Если бы у нас было настоящее общество, то есть некая массовая связанность, которая обычно обозначается этим словом, то, возможно, его поведенческая реакция была бы иной. Но в сегодняшней России трудно назвать обществом все то, что не является властью. Вся эта не-власть просто дрейфует, не будучи при этом как-то более или менее прочно внутренне взаимосвязанной. То есть если наверху не власть, а псевдовласть, то та не-власть, которая внизу, – это не общество, а псевдообщество, у которого утрачивается всякое желание заниматься тем, что по идее должно соответствовать его сущностному интересу, – предъявлять себя в качестве реального политического субъекта. Такое предъявление делается, но опять-таки только как видимость. Не в этом ли кроется сногсшибательная популярность разного рода рассерженных социальных сетей для виртуальных горожан?

Подмены от имени незаменимых

В этом пространстве тотальной имитации экспертному сообществу не оставалось ничего иного, как стать именно хором, начать шаманить, разыгрывать действа в угоду героев и зрителей, производить некие групповые нарративы, фантастичность которых становилась бы веским аргументом в пользу их убедительности. На практике это могло превращаться в каскады смысловых подмен, когда реальные и до скуки катастрофические тенденции и процессы объяснялись на языке бульварных детективов или в лучшем случае в образности братьев Стругацких.

Выдаваемая экспертами аналитическая продукция не то чтобы транслировала нечто неправильное. Она делала в принципе верные заявления, но не так и не с теми акцентами, и полуправда многочисленных ситуационных анализов и стратегических разработок оказывалась в итоге разрушительнее лжи – потому что выглядела эффектно и убедительно. Вместо банальностей об обвальной деиндустриализации предпочитали говорить о лоббизме или о перекройке промышленного потенциала госкорпорациями. Затабуированная тема депопуляции оказывалась вытесненной в медийной среде более вкусными сюжетами об изъянах миграционной политики. Серьезный и вдумчивый анализ потенциала развития российских регионов заменялся рассуждениями о том, чем прямые выборы глав субъектов Федерации лучше или хуже выборов кривых.

Особыми темами стали Кремль и его обитатели, а также в придачу к ним Белый дом, Охотный Ряд, Арбатская, Калужская и Лубянская площади и т.д. Наивно полагать, что в смаковании сплетен, слухов, версий, сливов от различных источников информации что-то качественным образом изменилось с приходом Путина. Просто и в экспертном сообществе, как и повсеместно в среде прикормленных, прошла инвентаризация наличных человеческих ресурсов, балласт был утилизован (и оказался вынужден из восторженных панегиристов превратиться в исступленных критиков режима), а оставшаяся кадровая обойма заговорила на новом птичьем языке – как правило, скучном для массового потребителя медийной продукции. Но для посвященных блеклость и пресность сленга новой экспертной мысли с лихвой компенсировалась откровениями особых представителей экспертной среды – литературных киллеров наподобие Проханова, в текстах которых в открытую говорилось о том, о чем в 90-е утонченный Пелевин писал исключительно между строк.

Постепенно хор стал превращаться в закулисного главного героя, обеспечивающего политическому действу требуемое сочетание убедительности и зрелищности. Сами же новоявленные демиурги сцены, толкователи и прорицатели, сценаристы и режиссеры, спичрайтеры и референты – словом, все те, без усилий которых факт наготы (профессиональной, культурной, имиджевой и др. ) короля стал бы заметен не только хору, но и зрителям, – со временем почувствовали собственную незаменимость. Это осознание явилось для экспертного сообщества во многом роковым. Оно привело к двум результатам.

Во-первых, резко упало качество экспертных оценок. Паразитировать на сонливом невнимании псевдовласти стало чем-то само собой разумеющимся. Надо было просто оказаться в обойме – и тогда уже по определению за говорильню, бессодержательную трескотню на горячие темы светили неплохие (а то и очень даже неплохие) дивиденды. Высокооплачиваемое пустословие неизбежно порождало халтуру. Политические мыслители, некогда оригинальные, превращались в заскорузлых и косных штамповщиков аналитического примитива и архаичной прогностики. А псевдовласть и псевдообщество не заморачивались по поводу качества такого информационно-аналитического продукта.

Во-вторых, ощущение вседозволенности, готовности и сверху, и снизу расценивать блуд разума если не как откровение, то уж во всяком случае как в целом сносные интерпретации настоящего и будущего подвигло некоторых экспертов начать чуть ли не в открытую играть на конкурирующих площадках. Особенно заметной эта тенденция стала с конца 2011-го, когда – по всеобщему убеждению – общество проснулось, а власть затрепетала. И предпосылки к такому бегству крыс с тонущего корабля стали заметными уже давно.

Еще в «тучное», как это принято сейчас говорить, восьмилетие обращала на себя внимание странная идеологическая какофония. Сверху раздавались панегирики административной вертикали как воплощение государственнической идеи. А тем временем очень даже встроенные и прикормленные эксперты ратовали за демократические ценности и изо всех сил пытались доказать, что временные отступления от таковых лишь еще сильнее доказывают неизбежность обращения к ним в будущем. И какой-то уж очень многозначительной выглядела модальность таких прорицаний о перспективах демократии в России: мол, сколько бы там ни пыжились федералы-вертикалы, нормальной западной страной мы все равно рано или поздно станем. Так и хочется вслед за известным политиком начала минувшего века задаться вопросом: что это – глупость или измена? Да, конечно, изрядной глупости у наших экспертов хватало и хватает. Но и измена имела место. Измена как латентная, так и сознательная.

Латентная измена – это абсолютное нежелание или неспособность вправить своим пребывающим во власти заказчикам мозги. Убедить их в том, что построить вертикаль на официозной риторике, ничуть не изменившейся с эпохи позднего Ельцина, неспособной ни осудить основополагающие акции власти 90-х (кроме разве что намека на распад СССР как на «крупнейшую геополитическую катастрофу» XX века), ни предложить некую действенную альтернативу прежнему пониманию демократии просто не получится. Да, у власти не было – как и нет до сих пор – другой официальной риторики. Но кто же мешал тем же самым экспертам ее создать? Вескими доводами убедить робкое в вопросах дискурсивных революций руководство страны в необходимости нового политического языка? Если уж служишь – то служи по-настоящему, оберегай патрона, подсказывай ему те угрозы, которые он просто некомпетентен просчитывать. Ан нет – лучше не рисковать, не говорить правителю неудобных вещей. Авось пронесет. Измена? Да, но латентная, примеров которой – великое множество в истории взаимоотношений первых лиц и их советников. Но была и явная измена. Думается, через какое-то время мы узнаем, каким таким чудесным образом, в результате каких трансмутаций из области политической алхимии зеленая лампа могла превратиться в белую ленточку, а «взрослые мальчики» – в митинговых бузотеров.

Жить надо иначе

Так что же делать? Есть ли у нашей экспертной мысли шанс наперекор древнегреческому детерминисту снова войти в воду тех же самых возможностей, какие свалились на нее в начале 90-х? Сможет ли она еще раз, как и двадцать лет назад, прозвучать в нужное время и в нужном месте на фоне истеричной немоты псевдовласти и фатальной анемии псевдообщества? Неужели ей больше не представится возможность опять, как и в начале 90-х, на переломе эпох, свободно заговорить и, к своему удивлению, оказаться услышанной сверху и снизу?

Конечно, не надо тешить себя иллюзиями относительно возможностей, открывшихся перед экспертной мыслью в первые постсоветские годы. Внимали ей тогда очень выборочно, часто она оказывалась разменной картой в междоусобицах разных кремлевских кабинетов. Но нельзя не вспомнить и едва заметные, слабые, то и дело затаптывавшиеся, но снова пробивавшиеся ростки действительного диалога экспертного сообщества с лицами, принимавшими ответственные политические решения. Невозможно забыть и интенсивную интеллектуально-политическую дискуссию о путях развития страны, в которую оказались втянуты достаточно представительные круги, – дискуссию, не прекращавшуюся даже в критические моменты наподобие расстрела Белого дома, капитуляции в Чечне после затратной победы Ельцина на выборах 1996 года, дефолта 98-го. Вклад, внесенный тогда экспертной мыслью в обеспечение хотя бы рамочной стабильности и базового, по фундаментальным витальным вопросам общенационального консенсуса, бесспорен.

Но все это в прошлом. А сегодня наша экспертная мысль точно застыла, замерла, заснула в мороке сервильности, обслуживания дурной конъюнктуры. И нет никакой гарантии, что она сможет начать формулировать конъюнктуру подлинную, нелукавую. Шанс на возрождение, на реабилитацию опозорившейся экспертной мысли, разумеется, есть. И шанс этот, как обычно бывает в аналогичных случаях, требует предельной экзистенциальной мобилизации и воли, достаточной для того, чтобы рискнуть, разом поставить на карту все – сказать правду царю и пойти наперекор толпе. Кстати, о картах. Есть у нас одна национальная черта, так гениально обозначенная пушкинским Германном, – боязнь «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Вот ее-то экспертам и надо вытравить из себя самым решительным образом. Перед ними сегодня довольно жесткая альтернатива. Либо раньше, чем все остальные, оказаться погребенными под напластованиями фантазмов, в великом множестве по заказу порожденных самими хористами на протяжении двух с лишним десятилетий. Либо резко порвать с этим миром, уйти в своего рода экзистенциальную схиму, дабы, оставаясь на своих местах и на занимаемых позициях, вдруг резко превратиться из савлов в павлов.

Экспертному сообществу надо изо всех сил, сжав зубы, а то и кулаки, ежесекундно пытаться жить иначе. А это значит в первую очередь мыслить по-другому и навязывать свой способ мышления как тем, которые вообще неспособны мыслить, так и тем, которые привыкли мыслить, что называется, в облегченном режиме, выдавая компиляцию за стратагему, скороспелый плод необузданной фантазии – за рафинированную аналитику, а топорный пиар – за креативную потестарную имагологию.

Наконец, жить иначе – значит самостоятельно, без подсказок сверху и намеков снизу формулировать действительную, а не мнимую повестку дня. Экспертному сообществу пора проникнуться убеждением, что это – его исключительная прерогатива. Это, как бы выспренно данное утверждение ни звучало, то исключительное право политического мыслителя, которое отличает его от политика-практика – начиная от рядового депутата и заканчивая президентом. Чтобы точно вписываться в тренды развития, надо дистанцироваться от текучки, но вместе с тем никому не позволять превращать в текучку работу над повесткой. Никакая харизма исполнителей не может быть препятствием концептуальному монополизму экспертов.

В словосочетании «интеллектуальная обслуга» уже таится дефектное, перевернутое с ног на голову восприятие. Никто не покушается на полномочия власти, но в высшей степени ошибочно искать в этом тандеме ведущего и ведомого. Лишь подлинно партнерские отношения могут принести пользу обеим сторонам. Пока мы не проникнемся стойким убеждением в том, что альтернативой такому партнерству снова окажутся исключительно имитационные практики, никакой действительной перемены в работе экспертов, даже отрекшихся от паразитирования на псевдовласти и псевдообществе, ждать не придется.

Необходимость самости

Конечно, если бы у нас была не псевдовласть, а власть настоящая, и не псевдообщество, а общество самое что ни на есть подлинное, то и экспертная мысль не выродилась бы в нечто несуразное. Но жить приходится в беспросветной реальности. В этой реальности по одну сторону – не желающее перевоспитываться, упорствующее в своей дремучести (которая у нас бывает парадоксальным образом соединенная с образованностью, и даже высокая, а то и подавно остепененная) как бы общество. А по другую сторону – завороженно замершая в собственной невнятности власть. И при таком раскладе с экспертной мысли – в силу все же присущего ей по определению интеллектуально-волевого начала – особый спрос.

Кто знает, взбрыкни наша экспертная мысль, попробуй она хотя бы в чем-то переродиться, заговори языком юродивого, не боящегося обличать царя-ирода и плевать в толпу, – и, может, такая неожиданная перемена в ее позиционировании всколыхнет этот сонный симбиоз псевдовласти и псевдообщества?

Завтра ситуация может по тем или иным причинам стать более нестабильной – и многие захотят воспользоваться моментом для очередного передела сфер влияния. А когда идет передел, о высоких смыслах – а вопросы стратегии и развития относятся именно к ним, как правило, не задумываются. Проектированием таких смыслов занимаются обычно те, которые приходят потом. Никто сегодня не может с уверенностью предсказать, на чьей стороне тогда окажется перевес, по каким схемам станет выстраиваться Россия, на пользу ли ей окажутся те планы, которые для нее будут написаны. Поэтому именно сейчас как никогда важно растормошить псевдовласть. Ведь даже при тех незначительных возможностях, которыми она сейчас обладает, у нее есть одно очень важное качество – легитимность. При умелом распоряжении этим ресурсом и на нем одном можно сыграть – как Паганини на одной струне.

Гораздо хуже с псевдообществом. Чтобы переделать, перевоспитать, переиначить нечто, претендующее на обладание собственной субъектностью, это самое нечто действительно должно располагать хотя бы какими-то начатками самости. Но этого в нашем псевдообществе нет и в помине. Люди, даже, казалось бы, принадлежащие к одному образовательному, культурному, статусному, профессиональному кластеру, патологически неспособны воспринимать себя в качестве действительной общности. Спорадические всполохи массовой активности последнего времени ровным счетом ничего не значат – они напоминают хорошо знакомый воспитателям детских садов эффект, когда малыши начинают плакать за компанию. Но от этого мало кому взбредет в голову считать этих малышей состоявшимся коллективом.

Тем более важным в этой ситуации оказывается для нынешнего псевдообщества честное и внятное слово. Лишь хор остался силой, способной должным образом собрать мозаику смыслов, необходимых для выхода из того бесперспективного существования, которое влачит наша страна на протяжении последнего времени. И если у хора и на этот раз ничего не получится, если его голоса будут звучать фальшиво и не в унисон с вибрациями эпохи, если самовлюбленность в очередной раз в его сознании перевесит мотивы, которыми он должен руководствоваться, в нашей стране случится действительно настоящая трагедия. И не по Бродскому – ибо вслед за хором погибнут и герой, и наблюдающие за действом зрители.

почему Иван Грозный считается одной из самых противоречивых фигур в истории России — РТ на русском

490 лет назад родился государь, великий князь московский и всея Руси Иван IV, известный как Иван Грозный. Эксперты называют его одной из наиболее сложных и противоречивых фигур в российской истории. С одной стороны, Иван IV провёл целый ряд прогрессивных реформ, укрепил государственное единство и сделал многое для развития местного самоуправления. При нём территория Русского царства увеличилась почти вдвое, вырос уровень защищённости его южных и восточных границ. При этом Ивана Грозного обвиняют в неоправданной жестокости по отношению к подданным, в репрессиях, поражении в Ливонской войне и провоцировании социально-экономического кризиса, в результате которого страна погрузилась в Смутное время. Историки, впрочем, отмечают, что фигура русского царя до сих пор воспринимается довольно предвзято, причём данные о его чрезмерной жестокости содержатся преимущественно в западных источниках.

25 августа 1530 года в семье великого князя всея Руси Василия III и литовской княжны Елены Глинской родился сын — Иван Васильевич, известный в наши дни как царь Иван Грозный. В 1533 году великий князь скончался от заражения крови, объявив перед смертью Ивана своим наследником.

«Государь-самодержец»

Пока Ивану не исполнилось восемь лет, власть на Руси принадлежала его матери Елене, однако в 1538 году она умерла при невыясненных обстоятельствах — по одной из версий, была отравлена. Вокруг трона начались интриги. Бояре, считавшиеся опекунами малолетнего князя, развернули жестокую борьбу за власть. Это, по мнению части историков, оказало сильное влияние на мировоззрение Ивана. Согласно воспоминаниям царя, он и его брат Юрий подвергались со стороны бояр лишениям даже в одежде и пище.

В 1545 году Иван официально стал совершеннолетним и получил возможность править самостоятельно. Вскоре, как отмечают историки, он поднял вопрос о том, чтобы получить царский титул. Что привело его к этой мысли, эксперты затрудняются ответить, однако уже в 1547 году Иван Васильевич венчался на царство.

«Это был один из важнейших моментов нашей истории. Российское государство стало царством и защитником православия в мировых масштабах, приняло на себя имперские функции. Сам Иван Васильевич обрёл статус единственного в мире православного государя-самодержца», — рассказал в интервью RT профессор факультета политологии МГУ им. М.В. Ломоносова, доктор исторических наук Сергей Перевезенцев.

В дальнейшем царское достоинство Ивана Васильевича было утверждено константинопольским патриархом и официально признано рядом европейских монархов.

Вскоре после венчания на царство Иван Васильевич решил жениться. Во время смотра невест он остановил свой выбор на Анастасии Захарьиной-Юрьевой, представительнице рода, который войдёт в историю России как Романовы. Однако супруга царя через 13 лет умерла после тяжёлой болезни.

• Василий III перед кончиной благословляет сына своего Ивана IV
• © runivers.ru / Wikipedia

Боярская верхушка не любила царицу за недостаточно знатное происхождение. Иван Грозный подозревал, что жену отравили, и это ещё больше осложнило его отношения с боярами.

Царь-реформатор

По словам советника ректора МПГУ Евгения Спицына, начальный период царского правления Ивана Васильевича историки часто связывают с деятельностью органа, известного под названием «Избранная рада», — кружка приближённых к царю государственных деятелей. Достоверных данных об этом объединении нет до сих пор, но известно, что термин был введён бежавшим из России князем Андреем Курбским. Поэтому оценки деятельности «Избранной рады» среди историков разнятся — одни считают её прообразом правительства России, другие же просто мифом.

Тем не менее именно в период предполагаемого функционирования «Избранной рады» (конец 1540-х — 1550-е годы) царь Иван Васильевич провёл ряд важных реформ.

Также по теме

«Введение чрезвычайного положения»: какую роль в истории России сыграла опричнина

455 лет назад на Руси была учреждена опричнина — особое административное образование, где власть царя Ивана Грозного была ничем не…

«На Руси был значительно расширен компонент самоуправления в системе органов власти», — пояснил Перевезенцев.

По его словам, это произошло в рамках Земской реформы, вводившей целый ряд выборных административных и судебных должностей и передававшей на места многие управленческие полномочия.

«Важную роль в истории России сыграли военные реформы Ивана Васильевича, упорядочившие систему комплектования войск и изменившие структуры управлениями ими, налоговые реформы, реформы государственной власти в целом», — рассказал Евгений Спицын.

Как напоминают историки, именно по инициативе царя была сформирована цельная система органов исполнительной власти — так называемых приказов, а также принят единый кодекс законов — Судебник, что позволяло подавить сепаратизм бояр и удельных княжеств.

• Венчание на царство Ивана Грозного
• © sterligoff.ru / Wikipedia

По словам Сергея Перевезенцева, на восточных границах Иван Васильевич ликвидировал угрозу, исходящую от «осколков Золотой Орды» — Казанского и Астраханского ханств. В 1552 и 1556 годах они были завоёваны и присоединены к России. Позже при Иване Васильевиче было также начато освоение Урала и Сибири. Успешно развивал он торговые и дипломатические отношения как с западноевропейскими (Англия, Нидерланды), так и с восточными странами.

Неоднозначные оценки

Как отмечает Евгений Спицын, в 1558 году Иван Васильевич решил обеспечить Русскому царству широкий выход к Балтике и начал Ливонскую войну. При этом, по словам историка, это решение сегодня оценивается неоднозначно. Многие современники считали более перспективными действия против Крымского ханства с целью получения выхода в Чёрное море.

«Ивана Васильевича в наши дни критикуют за поражение в Ливонской войне. Однако в историографии существует мнение, что эту войну следует рассматривать как комплекс разных кампаний, в большинстве из которых Москва изначально одерживала победы», — заявил Сергей Перевезенцев.

Также по теме

«Особая культурная миссия»: как «Апостол» Ивана Фёдорова повлиял на историю восточнославянских народов

455 лет назад вышла в свет первая точно датированная русская печатная книга — «Апостол» Ивана Фёдорова. Работа над фолиантом, тираж…

Российские войска разгромили силы Ливонской конфедерации и нанесли ряд болезненных поражений Великому княжеству Литовскому. Под контроль Москвы перешла большая часть современной Прибалтики. Однако в середине 1560-х годов внутриполитическая ситуация в России осложнилась. В 1564 году русский корпус был разбит литовцами на реке Улле, поползли слухи об участии московской знати в заговоре против царя.

В начале 1565 года Иван Васильевич разделил территорию страны на две части: земщину и опричнину. И если в земщине сохранялись старые порядки, то в опричнине вводился особый режим. На её территории отменялись традиционные права и привилегии родовой аристократии. Критиковавшие царя лица подвергались репрессиям. Опирался Иван Васильевич на особую силовую структуру — корпус опричников, который по своей структуре напоминал монашеский орден.

• Кившенко Алексей Данилович (1851—1895), «Покорение Казани. Казанские старшины и воины перед Иваном IV». 1880 год, акварель
• © Центральный военно-морской музей, Санкт-Петербург

«Иван Васильевич стремился ровно к тому же, к чему и другие христианские монархи того времени — защитить веру и не дать победить еретикам, а таковыми объявлялись все, кто покушался на действующую власть. Такое положение вещей существовало как в России, так и в Англии, Франции, Германии, других странах. При этом методы европейских монархов, правивших в одно время с Иваном Васильевичем, были зачастую куда более жестокими», — рассказал Сергей Перевезенцев.

По его словам, строгость и жёсткость со стороны монарха воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Однако одновременно общество ожидало от христианского государя того, что при определённых обстоятельствах он мог бы проявить милость, но этого Ивану Васильевичу как раз и недоставало.

«В рамках христианского миросозерцания у царя возник конфликт с митрополитом Филиппом», — отметил Перевезенцев.

Согласно ряду источников, когда митрополит отказался благословить поход монарха на Новгород, его убил один из руководителей опричнины — Малюта Скуратов.

• Ливонская война. Взятие Нарвы Иваном Грозным
• © Wikimedia Commons

Апогей деятельности опричников пришёлся на 1569—1570 годы. По подозрению в измене были казнены несколько тысяч новгородцев. Затем казни подверглись также около 200 представителей московской знати. Однако усилия опричников не решили существовавшие в стране проблемы. Провалились попытки создать союз с европейскими державами, центральная часть России сильно пострадала во время похода на Москву крымского хана Девлет-Гирея. На этом фоне Иван Васильевич начал постепенно ликвидировать опричнину.

Победа над крымско-турецким войском в битве при Молодях в 1572 году, по словам Сергея Перевезенцева, на долгие годы ослабила Крымское ханство и обезопасила южные границы России. В то же самое время Ливонская война, в которой Россия теперь вынуждена была противодействовать польско-литовско-шведской коалиции, с конца 1570-х годов стала складываться для Москвы неудачно. В начале 1580-х годов Россия утратила не только недавно приобретённые, но и свои исторические земли в Прибалтике.

В 1581 году умер сын Ивана Васильевича — царевич Иван Иванович. По одной из версий, смертельное ранение во время ссоры ему нанёс отец. Однако часть специалистов считают эту версию не соответствующей действительности.

В последние годы правления Ивана Васильевича страну охватил тяжёлый экономический кризис, связанный, в частности, с последствиями Ливонской войны.

• Реконструкция внешнего вида Ивана IV по черепу, выполненная антропологом Михаилом Герасимовым
• © Shakko / Wikipedia

28 марта 1584 года после продолжительной болезни царь Иван Васильевич скончался. По мнению части историков, он был отравлен представителями знати.

«Иван Васильевич был талантливым во многих отношениях человеком, но назвать его безупречным руководителем, конечно, нельзя. Он был искренне убеждён, что его неограниченная власть является благом», — заметил в беседе с RT профессор РГГУ, доктор исторических наук Игорь Курукин.

За время правления Ивана Грозного территория России выросла почти в два раза — с 2,8 млн кв. км до 5,4 млн кв. км. Преуспел он не только в военно-политической сфере. При нём на Руси начало развиваться книгопечатание.

По словам Сергея Перевезенцева, данные об особой жестокости царя перешли в российскую историографию из западных источников, их не всегда можно считать полностью достоверными.

«Более жестокие европейские современники Ивана Васильевича воспринимаются до сих пор как национальные герои, а на него реагируют с изрядной долей предвзятости. Если рассматривать фигуру царя в существовавшем историческом контексте, то его нельзя назвать абсолютным тираном. И объективно он добился ряда успехов. Наверное, важнейший среди них — укрепление государственного единства», — резюмировал Сергей Перевезенцев.

Фонд конституционных прав

Весна 2004 г. (20:2)