Долго я хранил молчание цицерон: 2.3. Хрестоматия
Содержание
2.3. Хрестоматия
1. Античная риторика Демосфен. Речь против Аристогитона
Уже давно, сидя
здесь, граждане судьи, и слушая, подобно
вам, обвинительное выступление Ликурга,
я думаю о том, что вещи он изложил хорошо,
однако, видя его старания, об одном я
недоумевал: знает ли он, что не от
сказанных слов и не от слов, которые я
намереваюсь произнести, зависит
справедливость в этом судебном деле,
но что она зависит от того, расположен
ли каждый из вас осудить порок или
одобрить его. Я со своей стороны полагаю,
что многословную обвинительную речь
мне нужно произносить только ради обычая
и вашего слуха, само же дело давно решено
каждым из вас у себя дома по своему
разумению, и если ныне большинство из
вас способны любить и спасать дурных
людей, то тщетно мы будем произносить
наши речи, а если вы способны их ненавидеть,
то Аристогитон, если будет угодно богам,
понесет наказание.
После того, как
было произнесено много удачных слов, я
не замедлю сказать вам то, что мне
кажется, ибо я думаю, что эта тяжба
нисколько не похожа на другие.
Судите
сами: во все суды судьи идут, дабы
исследовать со стороны обвинителя и
ответчика дело, по которому им предстоит
подать голос, и каждый из противников
– дабы показать, что справедливость
законов на его стороне. А как обстоит
дело в данном случае? Вы, кому предстоит
судить, знаете лучше нас, что ответчик
является должником государственной
казны и что он внесен в списки должников
на акрополе, и что ему не позволено
выступать с речами; таким образом, каждый
из вас занимает положение обвинения,
знает суть дела, и ему нет нужды его
изучать, подсудимый же не имеет ничего
из средств, ведущих к спасению; ни
оправдательных слов по своему делу, ни
подобающей человеку жизни, ни какого-либо
другого блага. При таких обстоятельствах
испугался бы даже человек, не совершавший
никакого беззакония. Аристогитон же
думает спастись, ибо в избытке подлости
он имеет надежду на спасение.
Поскольку дело
обстоит таким образом, то кажется мне,
что никто не ошибется, сказав, что, хотя
подсудимый ныне Аристогитон, именно вы
проходите проверку и рискуете своим
добрым именем.
Ведь если кажется, что
вы разгневаны и караете за эти большие
и явные преступления, то люди будут
считать, что вы, как и есть на самом деле,
пришли сюда и находитесь здесь в качестве
судей и стражей закона. Если же в
результате окажется иначе (в чем никто
сам не признается, но что обнаружится
при голосовании), то я боюсь, как бы не
показалось некоторым, что вы воспитываете
таких из жителей города, кто постоянно
желает быть дурным. Ибо любой дурной
человек сам по себе слаб, но тот, кому
вы содействуете, становится сильным.
Оборачивается это для получившего от
вас помощью и силой, а для давших позором.
Демосфен. Против
Аристогитона // Речи. – М.: Памятники
исторической мысли. Т. 1, 1994. – С. 304-306.
Самая короткая речь Цицерона
Цицерон, давно уже
не державший речей в Сенате, берет слово,
чтобы поблагодарить Цезаря за прощение
оклеветанного и впавшего в немилость
Марцеллия. Оратор прекрасно осведомлен
о крайнем недоумении, царившем среди
сенаторов из-за его длительного молчания.
Долго я хранил
молчание. Но не из-за страха. Мешала боль
за друга. Пока существует сострадание,
нет места клевете. Истина всегда
торжествует. Марк Туллий Цицерон, 106-4
гг. до н. э.
Цицерон. Из первой
речи против Катилины в храме Юпитера
Статора
До каких пор, скажи
мне, Катилина, будешь злоупотреблять
ты нашим терпением? Сколько может
продолжаться эта опасная игра с человеком,
потерявшим рассудок? Будет ли когда-нибудь
предел разнузданной твоей заносчивости?
Тебе ничто, как видно, и ночная охрана
Палатина, и сторожевые посты, — где? В
городе! – и опасенья народа, и озабоченность
всех добрых граждан, и то, что заседание
Сената на этот раз проходит в укрепленном
месте, — наконец, эти лица, эти глаза? Или
ты не чувствуешь, что замыслы твои
раскрыты, не видишь, что все здесь знают
о твоем заговоре, и ты тем связан по
рукам и ногам? Что прошлой, что позапрошлой
ночью ты делал? Где ты был, кого собирал,
какое принял решение, — думаешь, хоть
кому-нибудь из нас неизвестно?
Таковы
времена! Таковы наши нравы! Все понимает
Сенат, все видит консул, а этот человек
еще живет и здравствует! Живет? Д а если
бы только это! Нет, он является в Сенат,
становится участником общегосударственных
советов и при этом глазами своими
намечает, назначает каждого к закланию.
А что же мы? Что делаем мы, опора
государства? Неужели свой долг перед
республикой мы видим в том, чтобы вовремя
уклониться от его бешеных выпадов? Нет,
Катилина, на смерть уже давно следует
отправить тебя консульским приказом,
против тебя одного обратить ту пагубу,
что до сих пор ты готовил всем нам.
В самом деле,
достойнейший Публий Сципион, великий
понтифик, убил ведь Тиберия Гракха, лишь
слегка поколебавшего устои республики,
а меж тем Сципион был тогда всего лишь
частным лицом. Тут уже Катилина весь
круг земель жаждет разорить резней и
пожарами, а мы, располагая консульской
властью, должны смиренно его переносить!..
Да, было когда-то в этой республике
мужество…
Марк Туллий Цицерон,
63 г. до н. э.
Красноречие в Спарте
Спарта
издевалась над состязаниями афинских
ораторов. Здесь были
свои ценностные ориентации. Так, согласно
легенде, мать, провожая
сына на войну, сказала: «Вернись со щитом
или на щите».
240
Вот
пример изречения Ликурга, государственного
деятеля: «Надежнее,
когда город окружен не кирпичами, а
людьми (воинами)».
4.
Аллегория
Ворон и лисица
Удалось
Ворону раздобыть кусок сыру, взлетел
он на дерево, уселся там и попался на
глаза Лисице. Задумала она перехитрить
Ворона
и говорит: «Что за статный молодец ты,
Ворон! И цвет-то твоих
перьев самый царственный! Будь только
у тебя голос — быть
тебе владыкой всех пернатых». Так
говорила плутовка. Попался
Ворон на удочку. Решился он доказать,
что у него есть голос, каркнул
во все воронье горло и выронил сыр.
Подняла Лисица свою
добычу и говорит: «Голос, Ворон, у тебя
есть, а ума и не бывало».
Не
верь врагам — проку не выйдет.
(Эзоп,
VI
в. до н.э.)
5.
Диалог как жанр.
Из диалога «Федр»
Сократ.
Любезный Федр, куда и откуда?
Федр.
От Лисия, Сократ, сын Кефала. Иду
прогуляться за город.
Много времени просидел у него, с утра.
По совету твоему ш приятеля
моего Акумена. Он говорит, что прогулки
по дорогам не; так
утомляют, как прогулки в дромах (места
для бега).
С
о кр а т. И правильно, приятель, он говорит.
Но Лисий-то был,, по-видимому,
в городе?
Федр.
Да. У Эпикрата, недалеко от храма
Олимпийца.
Сократ.
Чем вы занимались? Очевидно, Лисий угощал
вас своими
речами?
Федр.
Узнаешь, коли тебе досуг идти со мной и
слушать.
Сократ.
Почему бы нет? Разве, по-твоему, для меня,
как говорит
Пиндар, было бы «выше занятий» послушать
твою беседу с Лисием?
Ф
е д р. А и в самом деле, Сократ, послушать
тебе об этом вполне
пристало: ведь та речь, о которой мы вели
беседу, не знаю уж , каким образом, но
касалась любви. Вот что забавно: Лисий
утверждает,
что следует угождать нелюбящему более,
чем любящему.
Сократ.
Как великодушно! Вот если бы он написал,
что должно
угождать больше бедному, чем богатому,
старшему больше;, чем младшему, и тому
подобное, что подходит ко мне и к
большинству
из нас, тогда действительно, его речи
были бы остроум—
9
львов 24
1
ны
и для народа полезны.
Я, во всяком случае,
горю таким желанием слушать, что ни
за что не отстану от тебя, даже если бы
ты пошел
гулять пешком в Мегары и, по примеру
Геродика, подойдя
к городской стене, повернул оттуда
обратно.
Федр.
Что ты говоришь, милейший Сократ! Неужели
ты думаешь,
что я, обыкновенный человек, могу
достойным Лисия образом
припомнить то, что сочинял в течение
долгого времени,
на досуге, он, Лисий, самый сильный мастер
из всех теперешних писателей? Куда
мне! Правда, я это предпочел бы обилию
золота.
Сократ.
Ах, Федр! Если я Федра не узнаю, значит,
и себя я забыл.
Но <…> ни то, ни другое. Я уверен, что
Федр, слушая речь Лисия,
не просто один раз ее прослушал: нет, он
много раз просил
ее повторять, а Лисий охотно соглашался
на это. Но Федру и этого
было мало. В конце концов он взял с собой
свиток, пересмотрел
все то, что его привлекало всего более,
просидел за этим делом
с утра и только тогда, клянусь собакой,
оставил свиток в покое
и пошел, я думаю, гулять, когда выучил
речь наизусть!
Платон,
ок.
427 — ок. 347 гг. до н.э.
100.
Составьте свой диалог на любую тему,
но, разумеется, в современной
манере. Сравните свой диалог с диалогом
Платона. В диалоге Платона
отметьте особенности стиля, средства
оживления речи.
6.
Самая
короткая речь Цицерона с комментарием
Н. А. Безменовой.
Цицерон,
давно уже не державший речей в Сенате,
берет слово,
чтобы поблагодарить Цезаря за прощение
оклеветанного и впавшего
в немилость Марцеллия. Оратор прекрасно
осведомлен о крайнем
недоумении, царившем среди сенаторов
из-за его длительного
молчания. Даем в переводе чрезвычайно
лаконичную речь Цицерона
и попытаемся ее проанализировать.
«Долго
я хранил молчание. Но не из-за страха».
«Мешала боль за
друга». «Пока существует сострадание,
нет места клевете». «Истина
всегда торжествует».
(Марк
Туллий Цицерон I,
106—4 гг. до н.э.)
Текст,
вызвавший овацию римских сенаторов,
оказывается почти
непонятным читателю, если не восстановить
ту систему внутреннего
диалога, который оратор ведет со
слушателями:
«Долго
я хранил молчание».
Эта почти избыточная
фраза (на первый
взгляд) оказывается уместной не только
как элемент вступления,
но и как вызов на диалог для объяснения
своего молчания,
которое приписано опасению оказаться
неугодным Цезарю. Итак, аудитория вызвана
на диалог, и ее первым молчаливым вопросом
должен быть: «Почему?» В самом деле,
почему оратор хранил
столь долгое молчание?
242
Ответ
Цицерона скор и лаконичен «Но не из-за
страха». Это но
‘симптоматично:
со всей силой отвергает оратор
оскорбительное предположение
публики о его боязни высочайшего гнева.
Лаконичность ответа, поддерживающая
напряженность момента, вызывает
новый, уточняющий вопрос аудитории:
«Почему же тогда?» Ответ на этот
мысленный вопрос должен быть точен,
чтобы не
вызвать крайнее раздражение у аудитории,
не выдерживающей драматической
ситуации.
«Мешала
боль за друга». Здесь Цицерон почти
бросает вызов Цезарю,
личным врагом которого был Марцеллий.
Однозначность знутреннего
диалога в этом месте нарушается, и далее
можно пред-толожить
только вариант.
По-видимому, аудитория
должна отреагировать
так: «Почему же сегодня заговорил?»
«Пока
существует сострадание, нет места
клевете». На афоризм, как
известно, ответа нет, хотя и здесь публика
вправе спросить, о чьем
сострадании идет речь: Цезаря, которого
за амнистию Мар-целлия
призвал публично поблагодарить Цицерон,
или самого Цицерона,
страдавшего вместе с другом. Однако
сильное слово клевета,
брошенное
как почти обвинение Цезарю, гонителю
невиновных,
снимает этот вопрос: сострадание жертве
собственного
злодеяния не может быть заслугой тирана.
На какой же вопрос аудитории
ответит следующая, финальная фраза
Цицерона? По-видимому,
вопрос этот должен быть таким: «Кто же,
если не Цезарь,
способствовал твоей радости и
реабилитировал Марцел-лия?»
Цицерон
отвечает утверждением, звучащим не
банально в этой (Ситуации:
«Истина
всегда торжествует». Таким образом, не
Сенат, не Цезарь,
а высшая справедливость — вот подлинный
судья человеческих
поступков.
Не
правда ли, удивительное похвальное
слово Цезарю?
(Безменова
Н.А. Очерки по теории и истории
риторики. — М., 1991. — С. 19—21.)
7.
Обличительная речь. Риторические фигуры.
Полемика.
Из
первой речи против Катилины в храме
Юпитера Статора
До
каких пор, скажи мне, Катилина, будешь
злоупотреблять ты
нашим терпением? Сколько может продолжаться
эта опасная игра
с человеком, потерявшим рассудок? Будет
ли когда-нибудь предел
разнузданной твоей заносчивости? Тебе
ничто, как видно, и ночная охрана
Палатина, и сторожевые посты, — где? в
городе!
— и опасенья народа, и озабоченность
всех добрых граждан,
и то, что заседание Сената на этот раз
проходит в укрепленном
месте, — наконец, эти лица, эти глаза?
Или ты не чувству-
243
ешь,
что замыслы твои раскрыты, не видишь,
что все здесь знают о
твоем заговоре, и ты тем связан по рукам
и ногам? Что прошлой,
что позапрошлой ночью ты делал? Где ты
был, кого собирал,
какое принял решение, — думаешь, хоть
кому-нибудь из нас
неизвестно?
Таковы
времена! Таковы наши нравы! Все понимает
Сенат, все
видит консул, а этот человек еще живет
и здравствует! Живет? Да
если бы только это! Нет, он является в
Сенат, становится участником
общегосударственных советов и при этом
глазами своими
намечает, назначает каждого к закланию.
А что же мы? Что делаем
мы, опора государства? Неужели свой долг
перед республикой
мы видим в том, чтобы вовремя уклониться
от его бешеных
выпадов? Нет, Каталина, на смерть уже
давно следует отправить
тебя консульским приказом, против тебя
одного обратить ту пагубу,
что до сих пор ты готовил всем нам.
В
самом деле, достойнейший Публий Сципион,
великий понтифик, убил ведь Тиберия
Гракха, лишь слегка поколебавшего устои
республики, а меж тем Сципион был тогда
всего лишь частным
лицом. Тут же Катилина весь круг земель
жаждет разорить резней
и пожарами, а мы, располагая консульской
властью, должны смиренно его переносить!
<…> Да, было когда-то в этой республике
мужество…
(Марк
Туллий Цицерон, 63 г. до н.э.)
8. Раннее
христианство: проповедь.
Сенека, Суасория 6
Сенека, Суасория 6
Перевод В. А. Эдварда (Кембридж, 1928). Нажмите на символы L, чтобы перейти к латинскому тексту каждой главы.
«Цицерон раздумывает, стоит ли просить Антония о пожизненном»
[1] L QUINTUS HATERIUS
Пусть будущие поколения знают, что содружество, а не Цицерон, может преклонить колено перед Антонием. Вам придется написать хвалебные речи Антонию; на такую тему даже красноречие Цицерона не сработает. Поверьте мне, как бы тщательно вы ни сдерживали свой язык, Антоний сделает то, что Цицерон не может молчать. Если ты правильно понял, Цицерон, он говорит не «Просить жизни», а «Просить рабства». Как ты захочешь войти в этот сенат, истощенный жестокостью, набранный бесчестием? Будете ли вы иметь мужество войти в сенат, в котором вы не должны видеть Cn. Ни Помпей, ни г-н Катон, ни Лукуллы, ни Гортензий, ни Лентул и Марцелл, ни ваши собственные консулы, Гирций и Панса? Что общего у Цицерона с инопланетным поколением? Теперь наши дни закончились. [2] Л. Марк Катон, один из наших благороднейших образцов в жизни и в смерти, предпочел скорее умереть, чем просить о пощаде, — однако он должен был просить не Антония, — и вооружил свои руки до последнего, незапятнанного римской кровью.
, против его собственной благородной груди. Когда Сципион глубоко засунул меч себе в грудь, он ответил солдатам, которые поднялись на борт его корабля и искали командира: «С полководцем все в порядке». Торжествуя в поражении, он говорил как завоеватель. Вы же сами сказали: «Майло запрещает мне просить милости у присяжных». Иди же и проси милости у Антония.
[3] Л ПОРЦИУС ЛАТР
Разве когда-нибудь Цицерон говорит, не вселяя страха в Антония? Говорит ли когда-нибудь Антоний, чтобы вселить ужас в Цицерона? В государстве вновь возникает жажда крови своей страны, как у Суллы, и под копьем триумвиров покупаются и продаются не налоги, а жизни римских граждан. Белым воском одной скрижали превосходятся бедствия Фарсалии, Мунды и Мутины; жизни консулов обмениваются на золото; твои собственные слова — все, что мы можем произнести: «Увы, вырождение века!» Ты увидишь глаза, горящие одновременно жестокостью и гордостью; не увидишь ты лица человеческого, но самый лик Ярости междоусобной войны: увидишь те пасти, что пожирали богатства Кн.
Помпей, эта мускулистая грудь, сила этого гладиатора: ты увидишь то место перед судейским престолом, которое недавно, будучи хозяином коня, для которого отрыжка была бы позором, он осквернил своей блевотиной. Упадешь ли ты там как проситель и молишь о жизни на преклоненных коленях? Этим языком, спасшим государство, будешь ли ты произносить смиренные слова лести? Стыд! Даже Веррес, будучи изгнанным, умер более храбро.
[4] L CLAUDIUS MARCELLUS AESERNINUS
Вспомните Катона, чью смерть вы превозносили: неужели вы считаете что-нибудь на свете столь ценным, чтобы вы были обязаны Антонию жизнью?
ЦЕСТИЙ ПИЙ
Если вы думаете о желании народа, горе народа, независимо от того, когда вы умрете, вы умрете преждевременно. В свете ваших заслуг вы прожили достаточно долго; но, глядя на обиды, причиненные судьбой, и бедственное положение вашей страны, вы прожили слишком долго: что касается ваших произведений и памяти о них, вам суждено быть бессмертным.
БУНКЕР ПОМПЕЯ
Вы можете знать, что для вас более длительная жизнь нецелесообразна, если вы живете только по отсрочке Антония.
Будете ли вы молчать, пока Антоний издает запреты и коверкает свою страну? Разве даже ваши стоны не будут свободными? Я предпочел бы, чтобы римский народ оплакивал Цицерона после смерти, а не при жизни.
[5] Л ТРИАРИЙ
Какая Харибда так хищна, как он? Харибда, сказал я? Если Харибда когда-либо и существовала, то она была всего лишь одним чудовищем: вряд ли, ей-богу, само море могло поглотить сразу столько разнообразных существ. И ты бы вырвал Цицерона из ярости этого сумасшедшего?
АРЕЛЛИУС ФУСКУС, ОТЕЦ
Мы мечемся от ссоры к ссоре: победителей за границей убивают дома; дома внутренний враг злорадствует над нашей кровью. Если таково положение римского народа, то кто не думает, что Цицерон должен умереть? Твои молитвы Антонию будут постыдны и напрасны. Ни в какой темной могиле ты не укроешься от людских глаз: твои добродетели не погибнут вместе с твоей жизнью. Вечная Память, хранительница человеческих достижений, делающая жизнь великих людей бессмертной, сделает ваше имя священным для всех поколений.
[6] L Все, что прейдет, — это хрупкое, бренное тело, подверженное болезням, подверженное несчастьям, подверженное запрету; но душа божественного рождения, не знающая ни старости, ни смерти, освобожденная от тяжелых уз плоть, поспешит в свой знакомый дом среди звезд. Тем не менее, если мы примем во внимание ваш возраст и число ваших лет, которые галантные люди никогда не считают, вам уже за шестьдесят, и ваша жизнь не может не казаться слишком длинной, так как медлительностью вы переживаете свою страну. Мы видели гражданскую войну, свирепствовавшую по всему миру, и после опустошенных полей Италии и Фарсалии теперь даже Египет напился римской крови. Почему мы должны гневаться на то, что Антоний может сделать с Цицероном то, что александрийский евнух сделал с Помпеем? Так жалко гибнут те, кто ищет убежища у недостойных.
[7] L CORNELIUS HISPANUS
Тот был обречен на смерть, кто только поддержал ваше движение. Весь список запрещенных есть не что иное, как прелюдия к твоей смерти: один {Лепид} допускает запрет брата, другой {Антоний} дяди: на что ты надеешься? Эти кровавые деяния имеют только одну цель — смерть Цицерона.
Вспомните, умоляю вас, всех, кого защищало ваше красноречие, всех, кого защищала ваша власть, вспомните само ваше консульство, величайшую из ваших заслуг: тогда вы поймете, что Цицерон может быть принужден умереть, но никогда не молить о жизни.
АРГЕНТАРИЙ
Триумвиры действуют как король: они демонстрируют перед нами роскошь своих пиршеств, кулинарную лавку, наполненную дарами мира. Сам Антоний, осунувшийся от вина и наблюдающий, поднимает сонные глаза на головы осужденных. Упрек в «никчёмной твари» уже не соответствует делу.
[8] L АНАЛИЗ
Латро устроил это suasoria таким образом: даже если вы можете получить жизнь от Антония, не стоит просить об этом; во-вторых: вы не можете получить его. В первой части он указывал, что для любого римлянина, тем более для Цицерона, бесчестно просить о жизни: здесь он приводил примеры умерших по собственной воле; затем он сказал, что дальнейшая жизнь ему ничего не стоит; а без свободы тяжелее смерти. Здесь он описал всю горечь рабства, которое ему предстояло.
Залог не останется в неприкосновенности. Затем, сказав: «Что-то в тебе оскорбит Антония, какой-нибудь поступок, какое-нибудь слово, твое молчание или взгляд», он заключил так: «Ты вряд ли завоюешь его благосклонность».
[9] Расстановка Л Альбуция была иной: во-первых, он сказал, что Цицерон должен умереть, даже если его никто не запретит (здесь он обрушился на возраст). Тогда он должен умереть по своей воле, так как он должен был бы умереть, даже если бы он этого не хотел: он возбудил смертельную ненависть. Цицерон сам был главным мотивом запрета. Он был единственным оратором, который осмелился сказать, что Антоний не одинок в своей неприязни к нему. В этом отрывке он выразил следующее: «Если не являешься личным врагом каждого, ты всем им противен»; и следующее, которым очень восхищались: «Если, Цицерон, ты попросишь милости у одного и получишь ее, ты будешь рабом троих».
[10] L Таков был расклад Цестия: «Для тебя смерть целесообразна, почетна и необходима, чтобы на свободе и с незапятнанной честью возложить венец на свою жизнь».
Здесь он высказал смелую мысль: «чтобы ты мог быть причислен к Катону, который не мог быть рабом, хотя Антоний еще не был тираном». Марцелл еще лучше выразил эту мысль о Катоне: «Неужели все так сильно изменилось с ниспровержением римского народа, что следует спорить, лучше ли жить с Антонием или умереть с Катоном?» Но вернемся к Цестию и его анализу аргумента. Он сказал, что смерть целесообразна, чтобы избежать физических пыток: Цицерон не просто умрет, если попадет в руки Антония. Когда он описал здесь насмешки и оскорбления, которые ему предстояло обрушить, бичевание и пытки, он выразил чувство, вызывавшее большое восхищение: «Клянусь небом, Цицерон, когда ты придешь к Антонию, ты не будешь просить жизнь, но на смерть». [11] Л. Варий Гемин расположил аргументы таким образом: «Я должен увещевать вас, если вы в любом случае должны выбрать одну из альтернатив, смерть или мольбу, лучше умереть, чем просить о жизни». другие: но он добавил третий, он увещевал его бежать. Он сказал, что здесь М.
Брут, там Г. Кассий, в этом месте Секс. Помпей: затем он продолжил призыв, которым в высшей степени восхищался Кассий Север: «Почему колеблются? Свободное государство тоже имеет своих триумвиров». Он продолжал быстро осматривать регионы, в которые мог бы отправиться. В качестве примера он привел защиту Сицилии, превосходное управление Киликией в своем проконсульстве, студенческие годы в Азии и Ахаии, свои заслуги перед царством Дейотара, благодеяния, которые он даровал Египту, где они не были забыты и которые теперь каяться за предательство Помпея. Но более всего он побуждал его отправиться в Азию и Македонию в стан Брута и Кассия. Итак, Кассий говорил, что там, где другие декламировали, Варий Гемин дал истинный совет.
[12] L Немногие декламировали на другой стороне. Никто не смел увещевать Цицерона умолять Антония о пожизненном. Они хорошо оценили дух Цицерона. Geminus Varius декламировал и на противоположной стороне. Он сказал: «Я надеюсь, что смогу убедить моего дорогого Цицерона согласиться жить.
Те возвышенные чувства, которые он произнес давным-давно, не имеют для меня значения: «Ни один консул не может умереть преждевременно, ни один мудрый человек в нищете». Сейчас он не занимает никакой должности. … Я хорошо знаю характер этого человека. Он сделает это: он попросит пощады. Что касается рабства, то он не возражает против этого. Он вполне привык запрягать. Помпей и Цезарь оба обломали его. ему раб, состарившийся на службе». И он добавил много других шуток, как было в его манере. [13] L Он расположил свои доводы так: Цицерон не опозорился бы, если бы умолял о пощаде: он даже не стал бы умолять напрасно. Во-первых, он сказал, что нет ничего постыдного в том, чтобы просить пощады у соотечественника, который победил тебя. Он привел в пример числа, которые ходатайствовали перед Цезарем, он упомянул Лигария. Было совершенно правильно, что Цицерон удовлетворил Антония, так как Цицерон первым наложил на него запрет и осудил его как предателя. Виновник всегда возмещает ущерб: он должен смело просить о жизни: его прошение будет не ради него самого, а ради его страны: лично для него его жизнь была достаточно долгой: для его страны слишком короткой.
Во второй части он сказал, что личные враги обычно удовлетворяют эти прошения: Цицерон простил Ватиния и Габиния и защитил их на суде. Поскольку он был одним из трех, Антония было бы легче убедить не позволить одному из других триумвиров лишить его такой прекрасной возможности для помилования. Причиной негодования Антония могло быть то, что Цицерон не считал его достойным уговоров. [14] L Описывая опасности бегства, он добавил, что Цицерон должен быть в подчинении, куда бы он ни отправился. Ему пришлось бы терпеть вспыльчивый нрав Кассия, или высокомерие Брута, или глупость Секс. Помпей.
Поскольку я случайно наткнулся на эту suasoria, я не считаю неуместным указать, как каждый из историков относился к памяти Цицерона. Все согласны с тем, что Цицерон был недостаточно труслив, чтобы подать петицию Антонию, и не настолько глуп, чтобы надеяться, что его петиция будет удовлетворена. Мы должны сделать исключение для Азиния Поллиона, который проявлял упорную враждебность к репутации Цицерона.
Таким образом, он дал риторам тему для второго suasoria. Риторы часто декламируют по этому поводу: «Цицерон размышляет, не сжечь ли ему свои речи, так как Антоний обещает ему жизнь на этих условиях». Любой может увидеть, что это глупая выдумка. [15] L Pollio означает, что это следует принимать за истину. Об этом он сказал в опубликованной им речи в защиту Ламии.
АЗИНИЙ ПОЛЛИОН
«Итак, Цицерон никогда не колебался отрицать авторство речей против Антония, несмотря на страстность, с которой он их произносил: и он обещал во много раз написать это число с гораздо большей тщательностью, прямо противореча им, и даже доставлять их публично». Поллион сделал другие обвинения еще более бесчестными, и было совершенно очевидно, что вся история была настолько ложной, что даже у Поллиона не хватило смелости поместить ее в свои исторические сочинения. Конечно, те, кто слышал его речь в защиту Ламии, говорят, что он не делал вышеприведенных заявлений, а состряпал их потом — ибо он не мог поддерживать ложь, так как триумвиры знали правду.
[16] L Не хочу огорчать вас, мои юные друзья, переходом от риторов к историкам. Я загладлю перед вами свою вину и, может быть, заставлю вас после прочтения этих выдержек с большей благосклонностью подойти к незыблемым истинам истории; мы делаем с детьми, когда даем им лекарства. Ливий настолько далек от утверждения, что Цицерон намеревался отречься, что он говорит, что у Цицерона не было времени; вот что он говорит:
[17] Л ЛИВИ
«Марк Цицерон незадолго до прибытия триумвиров покинул город, убежденный и справедливо убежденный, что он не может избежать Антония так же, как Кассий и Брут не могут избежать Цезаря: сначала он бежал на свою тускуланскую виллу, затем он отправился проселочными дорогами к своей вилле в Формии, намереваясь сесть на корабль из Каэты. Он несколько раз выходил в море, но был отброшен встречным ветром. корабль, так как поднялась сильная зыбь, он устал от полета и от жизни и, возвращаясь на свою виллу на возвышенности, которая находилась немногим более чем в миле от моря, сказал: «Позвольте мне умереть в моя собственная страна, которую я часто спасал».
Совершенно верно, что его рабы были готовы сражаться за него с храбростью и верностью, но он приказал им положить носилки и спокойно терпеть суровую необходимость судьбы. он перегнулся с носилок и для этой цели держал шею неподвижно, ему отрубили голову. но это не удовлетворило черствой жестокости воинов: они отрубили и ему руки, понося их за то, что они что-то написали против Антония. Итак, голова была доставлена Антонию и, по его приказу, помещена между двумя руками на трибуну, где его слышали как консула, часто как консула, где в том же году его красноречивые инвективы против Антония вызывали невиданное восхищение. Люди едва могли поднять заплаканные глаза и посмотреть на изувеченные останки своего соотечественника».
[18] Л. Басс Ауфидий тоже не сомневался в духе Цицерона и в том, что он не только храбро покорился смерти, но и ухаживал за ней.
АУФИДИУС БАСУС
«Увидев вооруженных людей, Цицерон слегка отдернул полог носилок и сказал: «Я не пойду дальше: подойди, солдат-ветеран, и, если ты можешь хотя бы так хорошо сделать, перережь эту шею».
Затем когда солдат дрожал и колебался, он добавил: «Что бы вы сделали, если бы пришли ко мне в качестве вашей первой жертвы?»
[19] Л. Кремуций Корд также говорит, что Цицерон спорил, следует ли ему идти к Бруту, Кассию или Сексту Помпею, но все варианты, кроме смерти, ему не нравились.
КРЕМУЦИУС КОРДУС
Увидев голову и руки Цицерона, Антоний обрадовался и выставил их на ростры, сказав, что его доля проскрипции теперь завершена, ибо он не только пресытился, но и пресытился кровью своих соотечественников. И вот в том месте, куда он часто ходил в сопровождении огромной толпы, которая незадолго до этого прислушивалась к тем благочестивым речам, которыми он спас многих, с каким скорбным изменением виднелись его изувеченные останки, поднятые над головой. своими соотечественниками, с опущенной головой и окропленными кровью губами, тот, кто еще вчера был предводителем сената и славой римского имени, теперь стал источником прибыли для своего убийцы. Но особенно сердца всех таяли до слез и стонов при виде пригвожденной к голове правой руки, правой руки, державшей это божественное перо.
Убийство других жертв вызвало лишь частное горе, одна только смерть Цицерона погрузила в траур все государство.
[20] L BRUTTEDIUS НИГЕР
«Между тем выскользнув с другой стороны виллы, Цицерона несли на носилках по полям: но когда он увидел приближающегося Попилия, хорошо знакомого ему воина, вспомнив, что тот защищал его, лицо его просветлело. Но Попиллий, чтобы снискать расположение завоевателей, поспешил совершить подвиг и отрубил себе голову. В этот последний момент его жизни в поведении Цицерона нет ничего порицаемого. Попиллий, несмотря на то, что незадолго до этого его защищала его жертва, отнес голову Антонию». Здесь Бруттедий хотел описать жалкое зрелище, когда голова была возложена на ростры, но величие задачи ошеломило его. [21] L «Но когда голова была возложена на ростру между двумя руками по приказу Антония, и когда горожане увидели это в том месте, где так часто было слышно его красноречие, со стонами и слезами все почтили умерший великий человек. На трибуне не лежало мертвое тело: не произносилось обычного панегирика собравшимся горожанам, а рассказывали друг другу историю его жизни.
На форуме не было места, но оно было отмечено памятью. о какой-то его знаменитой мольбе: никто не должен был признать какую-либо услугу, оказанную Цицероном: несомненно, эта услуга государству была известна всем, что он отложил то жалкое время рабства со дней Катилины на дни Антония. »
Всякий раз, когда историки описывают смерть великого человека, они обычно подводят итог всей его жизни и произносят своего рода надгробную речь. Это было сделано один или два раза Фукидидом и в очень немногих случаях перенято Саллюстием; Тит Ливий щедро применял его ко всем великим людям: последующие историки делали это гораздо свободнее. Это «эпитафия», если использовать греческое слово, которую Ливий написал Цицерону:
ЛИВИЯ
[22] L «Он прожил шестьдесят три года, так что даже если бы он не умер насильственной смертью, его смерть не могла бы показаться преждевременной. Богатые плоды его гения были щедро вознаграждены; он наслаждался долгими годами процветания: но Его благополучная карьера время от времени прерывалась серьезными бедствиями — изгнанием, разорением партии, которую он отстаивал, печальной и безвременной смертью дочери.
.. Из всех этих бедствий он, как подобает мужчине, перенес только одну смерть. рассудок мог бы счесть это менее незаслуженным, поскольку он понес от рук своего врага не более жестокую участь, чем он сам навлек бы на себя, будь он столь же удачлив. поистине великий человек, и потребовался бы другой Цицерон, чтобы достойно восхвалять его». С тем беспристрастным суждением, с которым он взвешивает всех гениальных людей, Тит Ливий воздал Цицерону самую большую дань уважения.
[23] L Не стоит цитировать панегирик, произнесенный в адрес Цицерона Кремуцием Кордом. Едва ли в нем есть что-нибудь достойное Цицерона, даже следующее, хотя оно сносно.
КРЕМУЦИУС КОРДУС
«Он считал, что о частных вражде иногда следует забывать, политические распри никогда нельзя разрешать силой оружия. Это был человек, отличавшийся не только величием, но и множеством своих добродетелей».
АВФИДИУС БАСУС
»Так умер М. Цицерон, прирожденный спаситель своей страны. Он долго защищал и руководил ею, но в старости она наконец выскользнула из его рук из-за той единственной ошибки, что он не одобрял никакого другого способа спасти ее, кроме устранения Антония.
Он прожил шестьдесят три года, всегда нападая на какого-нибудь политического противника или объект нападок, и в его опыте не было ничего более редкого, чем день, когда никто не был заинтересован в том, чтобы он умер». , описавший доблестную смерть Верреса, обвиненного Цицероном, является единственным автором, который описывает смерть Цицерона в неохотных выражениях, но даже вопреки самому себе он отдает ему должное.
АЗИНИЙ ПОЛЛИОН
«Его многочисленные и нетленные труды делают излишним перечисление гениальности и трудолюбия этого великого человека. Природа и счастливый случай были одинаково ему слугами, так как он сохранил свои красивые черты и крепкое здоровье до старости. Его жизнь, к счастью, пришлась на время долгого мира, в искусствах которого он был совершенен, ибо, когда правосудие вершилось с античной строгостью, появилось очень много обвиняемых, очень многих из которых он успешно защищал и таким образом заручился их дружбой. Он очень удачлив в своей кандидатуре на консульство и в дарованной ему Богом возможности совершать великие дела с мудростью и энергией, если бы он мог с большим самообладанием переносить процветание и с большим мужеством переносить невзгоды! либо выпал на его долю, он думал, что это не может измениться.
Отсюда возникали эти яростные бури непопулярности, и поэтому его личные враги с большей уверенностью могли напасть на него: ибо он вызывал вражду с с большим духом, чем он боролся с ним. Но поскольку ни один смертный не наделен совершенной добродетелью, о человеке следует судить по той добродетели, на которой основана большая часть его жизни и гения. И я бы не подумал, что его конец заслуживает сожаления, если бы он сам не считал смерть таким большим несчастьем».
[25] L Я могу заверить вас, что в исторических сочинениях Поллиона нет ничего более красноречивого, чем этот отрывок, который я цитировал; на самом деле он, кажется, тогда не превозносил Цицерона, а вступил с ним в соперничество. И я говорю это не для того, чтобы удержать вас от желания читать его истории. Удовлетвори свое желание, и ты загладишь свою вину перед Цицероном. И все же из всех этих красноречивых людей никто не оплакивал смерть Цицерона лучше, чем Корнелий Север.
[26] Л. КОРНЕЛИУС СЕВЕР
«И головы мужественных мужей, губы почти еще дыша, низко лежали на своих рострах: но все взоры непреодолимо притягивались к лику умершего Цицерона, как будто эта голова лежала там одна.
Тогда вернись в умах людей великие дела его консульства, сонм заговорщиков, раскрытие преступного договора и искоренение грехов знати: вспоминается наказание Цетега, и Катилина разочаровывается в его нечестивых желаниях. Что помогло благосклонной толпе, его годы, полные почестей, или его полированный и совершенный возраст? Однажды смыл славу века, и, пораженный горем, безмолвный и печальный, пало красноречие латинского языка. спаситель бедствующих, всегда прославленный лидер своей страны, защитник сената, форума, законов религии и путей мира Голос свободного государства навсегда умолк под жестокостью оружия. Лицо его осквернено, седой волосы, окропленные нечестивой кровью, его благородные руки, владевшие этим могучим пером, его соотечественник в своем триумфе бросил вниз и презирал высокомерными ногами, не взирая на скользкую судьбу и богов. Вскоре Антоний смоет это пятно. Кроткий победитель не сделал этого ни с Эмафианским Персеем, ни с тобой, страшный Сифакс, ни когда Филипп был врагом: в триумфе над Югуртой отсутствовали все насмешки, и свирепый Ганнибал, когда он пал от нашего гнева, все же нес свои члены неприкосновенным для стигийских теней».
[27] L Я не отниму у нашего соотечественника хорошую строчку, вдохновившую Корнелиуса Северуса на эту, гораздо лучшую, фразу:
Безмолвно и грустно пало красноречие латинского языка.
Секстилий Эна был скорее даровитым, чем ученым человеком, неравноправным поэтом и, без сомнения, иногда обнаруживавшим недостатки, которые Цицерон приписывает поэтам Кордубы, «у которых есть что-то густое и чуждое в их высказываниях» { pro Archia, 26 }. Он намеревался прочесть вслух в доме Мессалы Корвина именно это стихотворение о проскрипции и пригласил Азиния Поллиона. В начале он прочитал эту строку с большим одобрением:
Мы должны оплакивать Цицерона и молчание латинского языка.
Это разбудило Поллиона Азиния, который сказал: «Мессала, ты можешь делать в своем собственном доме, что хочешь: я не собираюсь слушать человека, который считает меня немым». И с этим он встал и вышел. Я знаю, что Корнелий Север тоже присутствовал при этом сочинении, и, очевидно, он не так рассердился на эту строчку, как Поллион, потому что и он сочинил строчку хоть и лучше, но не так уж и непохоже на нее.
Если я закончу здесь, я знаю, что вы перестанете читать как раз там, где я оставил риторов { § 16 }: и поэтому, чтобы вы захотели перевернуть свиток до конца, я добавлю suasoria, подобную последней.
Суасория 7 →
Домашняя страница Attalus
| 02.03.21
|
Любые комментарии?
| ||||||||||||||||||||||||||||||
Eliot, T.S.Frost, R.Hopkins, G.M.Keats, J.Lawrence, D.H.Masters, Э. Л. Сандберг, К. Сассун, С. Уитмен, У. Вордсворт, У. Йейтс, У. Б. Вся документальная литератураГарвардская классикаАмериканские очеркиОтносительность ЭйнштейнаГрант, США Рузвельт, история Т.УэллсаПрезидентские инаугурацииВся художественная литератураПолка фантастикиИстории о привиденияхКороткие рассказыШоу, Г.Б.Штайн, Г.Стевенсон, Р.Л. HG
(106 г. до н. э. – 43 г. до н. э.). Буквы. 
Поэтому я чрезвычайно рад, что вы без колебаний приняли мое оправдание. Я уверен, дорогой Тиро, что доходящие до вас сведения обо мне отвечают вашим наилучшим пожеланиям и надеждам. Я сделаю их хорошими и сделаю все возможное, чтобы эта вера в меня, которая день ото дня становится все больше и больше en évidence, удваивается. Поэтому вы можете с уверенностью и уверенностью выполнить свое обещание быть трубачом моей репутации. Ибо заблуждения моей юности причинили мне столько угрызений совести и страданий, что не только мое сердце сжимается от того, что я сделал, но даже мои уши ненавидят упоминание об этом. И я знаю об этих муках и печалях, и я уверен, что вы получили свою долю. И я не удивляюсь этому! ибо, хотя вы желали мне всяческого успеха ради меня, вы сделали это также и для себя; ибо я всегда хотел, чтобы вы были моим партнером во всех моих удачах. Итак, так как вы из-за меня претерпели скорбь, то теперь я позабочусь о том, чтобы через меня ваша радость удвоилась. Позвольте мне заверить вас, что я очень привязан к Кратиппу как сын, а не ученик: хотя я наслаждаюсь его лекциями, я также особенно очарован его восхитительными манерами.
Я провожу с ним целые дни, а часто и часть ночи, потому что заставляю его обедать со мной как можно чаще. Когда эта близость установилась, он часто неожиданно заглядывает к нам во время обеда и, отложив в сторону чопорный вид философа, с величайшей возможной свободой присоединяется к нашим шуткам. Он такой человек — такой очаровательный, такой выдающийся, — что вам следует постараться познакомиться с ним при первой же возможности. Вряд ли мне нужно упоминать Брутция, которого я никогда не отпущу. Он человек строгой и нравственной жизни, а также самый приятный собеседник. Ибо в нем веселье не оторвано от литературы и ежедневных философских изысканий, которые мы делаем вместе. Я снял дом по соседству с ним и, насколько могу своими скудными деньгами, субсидирую его скудные средства. Кроме того, я начал упражняться в греческой декламации с Кассием; по латыни мне нравится заниматься с Бруттием. Мои близкие друзья и повседневная компания — это те, кого Кратипп привез с собой из Митилены, — хорошие ученые, о которых он самого высокого мнения.
Я также часто вижу Эпикрата, ведущего человека в Афинах, и Леонида, и других людей в этом роде. Итак, теперь вы знаете, как я живу.
