Валентина Осеева — Бабка читать онлайн

Валентина Александровна Осеева

Бабка

Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень.

— Всю квартиру собой заполонила!.. — ворчал Борькин отец.

А мать робко возражала ему:

— Старый человек… Куда же ей деться?

— Зажилась на свете… — вздыхал отец. — В инвалидном доме ей место — вот где!

Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.

* * *

Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь:

— Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку…

Подходила к Борьке:

— Вставай, батюшка мой, в школу пора!

— Зачем? — сонным голосом спрашивал Борька.

— В школу зачем? Темный человек глух и нем — вот зачем!

Борька прятал голову под одеяло:

— Иди ты, бабка…

— Я-то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху.

— Мама! — кричал Борька. — Чего она тут гудит над ухом, как шмель?

— Боря, вставай! — стучал в стенку отец. — А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра.

Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлепала туфлями по комнатам, гремела тазом и все что-то приговаривала.

В сенях отец шаркал веником.

— А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!

Бабка торопилась к нему на помощь.

— Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила.

Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок.

— Да ну тебя! — отмахивался Борька. — Раньше не могла дать! Опоздаю вот. ..

Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала ее не тратить лишнего:

— Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее.

— Чей род — того и рот, — вздыхала бабка.

— Да я не о вас говорю! — смягчалась дочь. — Вообще расходы большие… Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней…

Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений.

Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно — по ходу ее мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой:

— Так-то, голубчики мои… Не просто, не просто жить на свете!

Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал:

— Бабка, поесть!

Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах.

Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая:

— Все хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает.

Иногда Борька жаловался на родителей:

— Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят!

Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель.

Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку:

— Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?

— Ела, ела, — кивала головой бабка. — Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава.

Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие-то слова. Щеки ее покрывались рябью, и голос понижался до шепота:

— Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни — богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так-то, Борюшка, голубчик!

— Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой!

— Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить-кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет.

— Ладно. Только мертвой не приходи, — говорил Борька.

После обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила:

— Почитай что-нибудь из газеты, Борюшка: кто живет, а кто мается на белом свете.

— «Почитай»! — ворчал Борька. — Сама не маленькая!

— Да что ж, коли не умею я.

Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца.

— Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку!

Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки.

— Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь.

— Все как-то явственней в них, Борюшка.

Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак.

— Опять лишнюю палку приставила! — сердился Борька.

— Ох! — пугалась бабка. — Не сосчитаю никак.

— Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение!

— Верно, верно, Борюшка. Бог — судья, солдат — свидетель. Жаловаться было некому.

Со двора доносился визг ребят.

— Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне!

Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу.

— Три палки… три палки… — радовалась она.

* * *

Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой — в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла:

— Батюшки, батюшки… Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь!

— Бабка, не мешай! — задыхался Борька.

— Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь.

— Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо.

* * *

Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал:

Читать дальше

Бабка / Православие.Ru

Бабка
была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом.
«Всю квартиру собой
заполонила!..» – ворчал Борькин отец.
А мать робко возражала ему: «Старый
человек… Куда же ей деться?»
«Зажилась на свете… – вздыхал
отец. – В инвалидном доме ей место
– вот где!»

Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на
бабку как на совершенно лишнего человека.

Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело
ворочалась с боку на бок, а утром
вставала раньше всех и гремела в
кухне посудой. Потом будила зятя и дочь:
«Самовар поспел. Вставайте!
Попейте горяченького-то на дорожку…»

Подходила к Борьке: «Вставай,
батюшка мой, в школу пора!» «Зачем?»
– сонным голосом спрашивал Борька.
«В школу зачем? Тёмный человек глух
и нем – вот зачем!»

Борька прятал голову под одеяло: «Иди ты,
бабка…»

В сенях отец шаркал веником. «А куда
вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все
углы тыкаешься из-за них!»

Бабка торопилась к нему на помощь. «Да вот они,
Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень
грязны были, я их обмыла и поставила».

…Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки
бабке пальто и шапку, швырял на стол сумку с книгами
и кричал: «Бабка, поесть!»

Бабка прятала вязанье, торопливо
накрывала на стол и, скрестив на животе
руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то
невольно Борька чувствовал бабку
своим, близким человеком. Он охотно
рассказывал ей об уроках, товарищах. Бабка
слушала его любовно, с большим вниманием,
приговаривая: «Всё хорошо,
Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого
человек крепче делается, от хорошего душа у него
зацветает».

Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку:
«Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?»
«Ела, ела, – кивала головой
бабка. – Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо,
сыта и здрава».

Пришёл к Борьке товарищ. Товарищ
сказал: «Здравствуйте, бабушка!»
Борька весело подтолкнул его локтем:
«Идём, идём! Можешь с ней не
здороваться. Она у нас старая
старушенция». Бабка одёрнула кофту,
поправила платок и тихо пошевелила губами:
«Обидеть – что ударить, приласкать
– надо слова искать».

А в соседней комнате товарищ говорил
Борьке: «А с нашей бабушкой всегда
здороваются. И свои, и чужие. Она у нас
главная». «Как это –
главная?» – заинтересовался Борька.
«Ну, старенькая… всех вырастила.
Её нельзя обижать. А что же ты со
своей-то так? Смотри, отец взгреет за
это». «Не взгреет! – нахмурился
Борька. – Он сам с ней не
здоровается…»

После этого разговора Борька часто ни с того
ни с сего спрашивал бабку: «Обижаем мы
тебя?» А родителям говорил: «Наша бабка
лучше всех, а живёт хуже всех
– никто о ней не заботится». Мать
удивлялась, а отец сердился: «Кто это тебя
научил родителей осуждать? Смотри у меня – мал
ещё!»

Бабка, мягко улыбаясь, качала головой:
«Вам бы, глупые, радоваться надо. Для
вас сын растёт! Я своё отжила на
свете, а ваша старость впереди. Что
убьёте, то не вернёте».

* * *

Борьку вообще интересовало бабкино лицо. Были
на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как
ниточки, и широкие, вырытые годами. «Чего это
ты такая разрисованная? Старая очень?» –
спрашивал он. Бабка задумывалась.
«По морщинам, голубчик, жизнь
человеческую, как по книге, можно читать. Горе
и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала –
ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась –
опять морщины. Мужа на войне убили – много
слёз было, много и морщин осталось. Большой дождь и
тот в земле ямки роет».

Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли
он поревел в своей жизни – неужели
всё лицо такими нитками затянется? «Иди
ты, бабка! – ворчал он. –
Наговоришь всегда глупостей…»

* * *

За последнее время бабка вдруг сгорбилась,
спина у неё стала круглая, ходила она тише и
всё присаживалась. «В землю
врастает», – шутил отец. «Не смейся
ты над старым человеком», – обижалась
мать. А бабке в кухне говорила: «Что это,
вы, мама, как черепаха по комнате двигаетесь?
Пошлёшь вас за чем-нибудь и назад не
дождёшься».

Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя
в кресле с вязаньем в руках: лежал на
коленях недоконченный носок, на полу – клубок ниток.
Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе
готовый прибор.

На другой день бабку схоронили.

Вернувшись со двора, Борька застал мать
сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была
свалена всякая рухлядь. Пахло
залежавшимися вещами. Мать вынула смятый
рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами.
«Мой ещё, – сказала она и низко
наклонилась над сундуком. – Мой…»

На самом дне сундука загремела шкатулка – та самая,
заветная, в которую Борьке всегда так
хотелось заглянуть. Шкатулку открыли. Отец
вынул тугой свёрток: в нём
были тёплые варежки для Борьки, носки для зятя
и безрукавка для дочери. За ними следовала
вышитая рубашка из старинного выцветшего
шёлка – тоже для Борьки. В самом углу
лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной
ленточкой. На пакетике что-то было написано большими
печатными буквами. Отец повертел его
в руках, прищурился и громко прочёл:
«Внуку моему Борюшке».

Борька вдруг побледнел, вырвал у него
пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих
ворот, долго вглядывался он в
бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке».
В букве «ш» было четыре палочки.
«Не научилась!» – подумал Борька. Сколько
раз он объяснял ей, что в букве «ш»
три палки… И вдруг, как живая, встала
перед ним бабка – тихая, виноватая, не
выучившая урока. Борька растерянно оглянулся
на свой дом и, зажав в руке пакетик,
побрёл по улице вдоль чужого длинного
забора…

Домой он пришёл поздно вечером; глаза у него
распухли от слёз, к коленкам пристала свежая
глина. Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и,
закрывшись с головой одеялом, подумал:
«Не придёт утром бабка!»

1937

Резюме

После десятилетнего отсутствия Сула возвращается на Дно. Словно кинозвезда, в палантине из лисохвоста и переливающемся красками черном креповом платье, она лезет домой, на Дно. Ранее в тот же день Нижний пострадал от причудливой чумы малиновок, и из-за того, что горожане долгое время относились к знакам природы как к предзнаменованиям, они видят в возвращении Сулы предзнаменование зла, аналогию чуме малиновок.

Воссоединение Сулы с ее бабушкой Евой вызывает крайнюю конфронтацию. Сула обвиняет Еву в том, что она сожгла Плам до смерти, из-за чего Ева снова вспоминает, что видела собственное пассивное соучастие Сулы в сожжении Ханны. Среди этого безумия обвинений Сула угрожает облить Еву керосином как-нибудь ночью, пока старуха спит. Напуганная угрозой Сулы, Ева решает держать дверь своей спальни запертой, пока Сула находится в доме.

К апрелю Сула назначила себя опекуном Евы и отправила Еву в дом престарелых. Черное сообщество ошеломлено; никто не отдает семью в дом престарелых. Теперь, как никогда, горожане убеждены, что Сула — воплощение зла.

Нел и Сула возвращаются к своей дружбе с легкостью, юмором и глубоким удовольствием. Нел сомневается в решении Сулы поместить Еву в дом престарелых. Она пытается понять страх Сулы перед старухой и мягко уговаривает ее найти лучшее решение для ее бабушки. Муж Нел, Джуд, заинтригован непредсказуемостью и странной жизненной философией Сулы.

Когда Нел обнаруживает Сулу и Джуда вместе обнаженными, она понимает, что ее брак разрушен и что Сула непоправимо разрушила их дружбу. Джуд отказывается от брака, а Нел переживает глубокую эмоциональную травму из-за потери мужа и лучшей подруги. Отношения Нел и с Сулой, и с Джудом всегда означали для нее слияние каждой из этих сильных, независимых личностей с ее собственной робкой, менее надежной личностью; с Сулой — и с Иудой — Нель смогла создать одну значительную личность. После разрыва брака с Джудом и дружбы с Сулой она эмоционально разбита и какое-то время кажется на грани эмоционального отчаяния.

Анализ

В отличие от других людей, живущих на дне, Сула не обращает внимания на предзнаменования и суеверия, сопровождающие ее возвращение. Традиционно малиновки считаются птицами гармонии, приносящими мир и прилив новой жизни и свежего воздуха. По иронии судьбы, однако, когда они связаны с возвращением Сулы, они символизируют предполагаемую угрозу для психологической идентичности черного сообщества, даже когда их помет покрывает все ботинки и улицы Дна. То, что когда-то было добром — малиновки — стало злом — и все из-за Сулы. Как испражняющиеся малиновки, Сула угрожает благополучию общества. Девушка, уехавшая из города десять лет назад, вернулась, и ее своеобразные манеры больше не являются юношескими капризами. Они кажутся зловещими странностями.

В жестоком столкновении с Евой Сула не сдерживает ударов; ее язык тела настраивает ее на наступление, и она поворачивает ягодицы к стареющей Еве, плюясь огнем и водой в ответ на призыв своей бабушки о беременности и блаженном «урегулировании». Сула набрасывается, что она не хочет создавать «кого-то другого»: она хочет создавать себя. Отказываясь довольствоваться стереотипным жизненным уделом традиционной чернокожей женщины — женой, матерью и опекуном — Сула вызывает гнев Евы и злобу общества. Однако, несмотря на осуждение сообщества, Сула совершает немыслимое: она отправляет Еву в дом престарелых, что является неприемлемым вариантом в черном сообществе.

Почему Сула вернулась на Дно? Она вернулась из-за скуки со многими большими городами, через которые она путешествовала, и потому, что она жаждет Нел — «другой половины ее уравнения» — и тоскует по душевной дружбе их девичества. Однако ни Нел, ни Сула больше не девушки. Нел — надежная и надежная жена, и она делает то, что от нее ожидают. Сула подвижна, спонтанна и инстинктивна. На первый взгляд кажется, что они дополняют друг друга и поддерживают друг друга, но Нел чувствует атмосферные изменения, которые произошли с Сулой, даже несмотря на то, что их дружба, кажется, связывает их как одно целое.

И Нел, и Сула теперь сексуальные женщины, и, как и изменение атмосферы, родимое пятно Сулы начинает меняться, действуя как метафора меняющихся аппетитов Сулы. Нель замечает, что родимое пятно потемнело, а Джуд видит определяющую черту лица Сулы не в виде розы, а в виде медноголового змея или гремучей змеи, обеих ядовитых змей, которые напоминают змею в Эдемском саду, что символизирует греховное поведение. Легкий ритм жизни этих трех персонажей вот-вот рассыплется в разлад и хаос.

После того, как Нел обнаруживает Джуда и Сулу «обнаженными на четвереньках», голос повествования переходит от третьего лица к драматическому откровению от первого лица о личном распаде Нел. Нел говорит об «отсутствии» Джуда после того, как он уходит, и ее боль кажется дистиллированным мученичеством. Она все сделала правильно — пошла на обычные жертвы — но осталась только с потерей: «Теперь ее бедра были действительно пусты». Нел считает, что без Джуда ее жизнь и сексуальность бесполезны. Она мучительно взывает к кому-нибудь, чтобы довериться, но Сула больше не доступна для общения, а Нел не может плакать, как ей хотелось бы. Она потеряла все, что для нее было ценным, — даже свою самоидентификацию.

Образы, которые Моррисон использует при описании неспособности Нел плакать, предвещают их идентичное использование в конце романа. Здесь, в этой главе, в борьбе Нел доминируют четыре образа: движущаяся грязь, шевелящиеся листья, запах «перезрелой зелени» и клубок меха. Возможно, самым важным из этих образов является клубок меха, который символически зависает вне поля зрения Нел — она может увидеть его и потрогать, если захочет, но она боится того, что произойдет, если она сосредоточится прямо на нем. В конце романа эти четыре образа снова присутствуют, но на этот раз комочек меха «разорвался и разлетелся, как споры одуванчика на ветру», и Нель, наконец, способна воскликнуть: «Господи, Сула… … девочка, девочка, девочка, девочка.

Что же означает для Нел этот странный клубок меха? Одно из возможных объяснений состоит в том, что мяч символизирует сдерживаемые эмоции Нел к Суле. Вспоминая, что эти два лучших друга когда-то были неразлучны — как физически, так и, что более важно, эмоционально — пока росли вместе, когда Сула отвергает дружбу Нел, занимаясь сексом с Джудом, Нел остается раздробленной; она потеряла половину своей личности. Только в конце романа, когда Сула мертва, Нел осознает глубокий разрыв в своей жизни без Сулы. Наконец она выражает свое подавленное чувство к Суле — клубок меха «порвался и рассыпался» — и понимает, что она жаждала не Джуда; это была Сула. Нел снова может плакать.

Глоссарий

лисохвосты палантин из нескольких лисьих хвостов, соединенных вместе.

Big Mamma южное название «бабушка».

ледяной человек. . . icebox Люди хранили скоропортящиеся продукты в деревянном ящике для льда, в котором лежали большие куски льда, купленные у торговца льдом.

водянка относится к современному медицинскому термину «отек», который представляет собой скопление воды в тканях тела или в полости тела, придающее телу дряблый вид.

Перед ними раскинулось закрытое место в воде. Моррисон неоднократно использует эту фразу для обозначения смерти; фраза напоминает о том, как Цыпленок утонул в реке: «Вода потемнела и быстро сомкнулась над тем местом, где утонул Цыпленок».

работяги пренебрежительный термин для человека, особенно рабочего из Восточной и Центральной Европы. Здесь он включает всех белых иммигрантов.

медноголовый ядовитая североамериканская змея с красновато-коричневым телом и более темными поперечными полосами на теле.

Габриэль Хиттер радиоведущий.

Последний секрет: последняя просьба умирающей бабушки с уважением относится к

35-летнему Полу Вальдесу из Санта-Фе, он останавливается у гроба своей бабушки Евы Гриего в Кафедральном соборе Святого Франциска во время ее похорон в апреле. (Los Angeles Times/Courtesy Valdez Family)

Из-под черной вуали по лицу Пола Вальдеса струился пот. На долгом пути к гробу в возвышающемся Соборе Святого Франциска Ассизского в Санта-Фе десятки пар блуждающих глаз нашли его и впились в него. Слева от него, сквозь паутину завесы из нейлоновой голосом тёти.

— На похоронах собственной бабушки, — прошипела она. «Одет как девочка».

Его бабушка Ева Гриего шила платья для тысяч девочек. Они узнавали ее как «маму», обычно начиная с примерки к первому причастию. Они снова увидят ее перед своей quinceanera, которая знаменует собой вступление девушки в женственность, а затем еще раз перед свадьбой.

Из тысяч рулонов ткани, которые она разрезала на листы, последняя ткань, к которой она прикоснулась, было сшито в платье для мальчика, ее внука.

Платье, обрамленное тугими корсетами и отделанное черным крепом, вдохновлено викторианскими траурными нарядами. Он прижал черный галстук платья к горлу и на мгновение почувствовал, что качается перед гробом своей бабушки.

Вальдес трансвестит и гей. Он говорит, что ни то, ни другое не имеет ничего общего с другим, но в Санта-Фе обе личности принесли ему так мало внимания, какое только может дать город.

35-летний Пол Вальдес и его мать Ана идут по кладбищу, где была похоронена Ева Гриего, 14 апреля 2015 года в Санта-Фе. (Предоставлено семьей Вальдес)

«Отвести взгляд, отвести взгляд», — сказал муж Вальдес, Ричард Полли.

«Это не то место, где вас за это убьют», — сказал 35-летний Вальдес. — Но они сделают вид, что тебя не существует.

Тех, кто придерживается условностей, расстраивает растущее число таких мужчин, как Вальдес, которые бесстыдно самоутверждаются. Но иногда всего один традиционалист, протянувший руку помощи, может добиться признания: для Вальдеса этим человеком была его бабушка.

Базилика, где Гриего лежал в гробу, занимает центральное место в наследии Санта-Фе, памятник испанским католикам, которые заявили права на землю Новой Испании, чтобы прославить Бога.

Земля под ним отмечает историю города: небольшая церковь, сожженная во время восстания индейцев пуэбло против испанских колонизаторов, перестроенная в стиле парящего европейского возрождения в низком глинобитном ландшафте, месте, где проходят надлежащие ритуалы испанского католицизма 15-го века. бережно сохраняется в благовониях и при свечах.

В этот собор вошел Пол Вальдес, одетый как девушка.

Он посмотрел через плечо на 70 или около того человек позади него. Неодобрение было ощутимым. Вальдес попытался обнять священника, но священник поднял руки.

Даже его семья, давно смирившаяся с его привычкой разъезжать по городу в платьях, волновалась.

«Я не хотела, чтобы люди шептались и показывали на него пальцем», — сказала Луиза Пеннер, невестка Евы.

Вальдес вытерпел, улыбнулся легкой улыбкой. Он понимал, что скорбящие, даже среди его собственной семьи, подумают, что он хвастается, делая этот день для себя. Но у него был секрет: причина, по которой он был в этом платье. Он никому не сказал. Еще нет.

После похорон скорбящие высыпали на узкие извилистые улицы, окружающие базилику. Мужчины целовали пальцы, крестились и смотрели в апрельское небо.

Вальдес тоже поднял глаза и вспомнил маленькую девочку из Мексики, у которой был талант к работе с тканью.

Ева Гриего, скончавшаяся в апреле в возрасте 88 лет, была известна тем, что шила одежду для Конкистадоры, статуи Мадонны, почитаемой в Санта-Фе и хранящейся в часовне Кафедрального собора Святого Франциска. Гриего также десятилетиями шила свадебные платья и наряды для праздника в своем магазине Eva’s Bridal Boutique and Formal Wear. (Предоставлено семьей Вальдес)

Кривой воротник

В день, когда ее дедушка умер по соседству с ней в городе Чиуауа, Мексика, маленькая Ева воспользовалась своим шансом. Ее мать и отец были заняты приготовлениями к похоронам. Трое наемных провожающих суетились над телом ее дедушки на кухонном столе, накрывая его марлей, чтобы отпугнуть мух.

Она прокралась в заднюю комнату, ту, где был ткацкий станок и ярды черной ткани, и принялась за работу. Ей было 7 лет, как она позже сказала Вальдесу, но она знала, наблюдая за своей матерью и бабушкой, где каждый отрезок ткани должен соединяться с другим.

Когда она закончила, она принесла своей матери, Сицилии, свою работу: черное платье, которое она обещала надеть на похороны дедушки. Это была ее первая попытка сшить что-либо, кроме мешков с мукой, и в итоге она запуталась. Мать ругала ее за то, что она тратит впустую дорогую ткань. Но вмешались провожающие.

У нее есть талант, настаивали они. У нее есть дар.

Когда люди в этом высокогорном пустынном городе рассказывают историю портнихи из Санта-Фе, это часть ее первого творения, которое они вспоминают больше всего: Воротник был кривым – чуэко.

Платье с кривым воротничком стало семейной легендой. Как и человек, который научил ее шить.

Его имя затерялось во времени, сказал Вальдес. Он был портнихой по соседству с Гриего, а когда ей исполнилось 15 лет, она стала его ученицей.

Однажды утром в городе поднялся переполох. Кто-то закричал, сказал Гриего внуку. Это была портниха, насаженная на кол на лужайке перед своим домом. Он был геем, сказал Гриего, и его за это убили.

— Она рассказала мне эту историю только один раз, — сказал Вальдес. «Она больше никогда о нем не упоминала».

Гриего переехал в США в 1950-х годах и начал работать в 1963 году в магазине одежды Lamar’s в Санта-Фе. К 1977 году она и ее муж Стивен накопили достаточно, чтобы купить собственный магазин.

Свадебный бутик Евы будет обслуживать клиентов со всего мира. За 200–1000 долларов женщины могли купить платье, не похожее ни на одно другое, что-то полностью свое.

Когда Вальдесу было 4 года, он взял ножницы и начал вырезать узоры. Позже Гриего сказал ему, что тогда она знала, что однажды он возглавит магазин. Но она тоже волновалась.

Она видела в нем то же самое, что и в портном из Чиуауа, мужчине, который шил платья и никогда не встречался с женщинами.

В раннем подростковом возрасте Вальдес сказал своей бабушке то, что она уже подозревала: он гей. Он помнит, что Гриего не удивился.

Вальдес увидел возможность познакомить бабушку с другой стороной своей жизни. Он начал водить ее на дрэг-шоу, где мужчины в длинных платьях и коротких платьях с блестками поначалу ее озадачивали. Но как только она увидела Вальдеса на сцене, одно из ее платьев было накинуто на его узкую фигуру, она сказала ему, что согласна с этим миром, каким бы он ни был.

Гриего вырос на нравах прежней Мексики. Она видела грех в обнаженных лодыжках женщины. Но она сказала Вальдесу, что он прекрасно выглядит.

Ана Вальдес, дочь Гриего и мать Пола, рассказала, что после долгих лет борьбы за то, чтобы соответствовать другим мальчикам, ее сын нашел лучшего друга в собственной семье.

«Она не была высокой, но у нее было…» Ана искала слово «сила», я думаю, можно было бы сказать. И однажды она сказала, что Пол будет тем, кем он был, самим собой, вот и все».

Восемь лет назад семья присутствовала на церемонии обручения Пола в Санта-Фе, сказала Ана, и никаких проблем не возникло. По ее словам, присутствие его бабушки способствовало этому.

В конце концов, Гриего решил, что все, особенно геи, должны жениться. «Она сказала, что брак приближает людей к Богу, — сказал Пол.

Пол Вальдес был Мисс Гей-Прайд в Санта-Фе в 2011 году. (Эдди Мур/Albuquerque Journal)

30 лет в магазине

Все эти платья, все эти стежки, часы, проведенные за швейной машинкой, утомили ее. У нее начала болеть спина. Ее муж, Стив, провел свои последние годы, сидя в кресле-качалке, прижимая ткань ногами, пока его жена приседала, чтобы разрезать ее. Все чаще она полагалась на Вальдеса.

Вскоре после смерти Стива в 2006 году она начала забывать. Женщина, которая никогда не делала заметок, забыла об изменениях клиента. Затем она положила ткань наизнанку на платье.

После более чем 30 лет управления магазином Гриего ушел на пенсию в 2007 году, и его место занял Вальдес. Он превратил магазин в специализированный свадебный магазин для пар геев и лесбиянок, и его родители поддержали этот шаг. Когда семья решила продать здание, Вальдес открыл интернет-магазин.

После того, как Гриего перестал шить, быстро наступило слабоумие. Ей запрещалось выходить из дома без дочери и тщательно следили за ее питанием. Но Вальдес уводил Гриего за пакетом зефира от Трейдера Джо, который они ели в машине, или за гамбургерами и коктейлем.

Когда здоровье его бабушки ухудшилось, Вальдеса потянуло на рулоны черного трикотажа, типа нейлоновой марли. Ему пришел классический дизайн с галстуком и фатой. Он принялся за работу. Гриего увидел платье, над которым работал, и пошутил насчет воротника. «Похоже на мою», — сказала она Вальдесу.

Платье, казалось, отражало угасающую жизненную силу его бабушки. Вальдес добавил манжету на левый рукав, и его бабушка слегла с лихорадкой. Он подогнал подол, и ее госпитализировали.

Вальдес убрал платье. Ее дыхание нормализовалось. Она пришла домой из больницы и сразу спросила про платье.

«Я не хочу этого делать, если это убьет тебя», — сказал он ей.

«Тебе лучше поторопиться и сделать это», сказала она.

К несчастью, говорят суеверные в Санта-Фе, вышивать траурное платье до того, как человек умрет. Как будто кто-то толкает человека через дверь смерти. Поэтому Вальдес отказался от крепа и застежек, а также крошечных черных венков на фате.

У постели бабушки Вальдес обнял ее за голову и назвал «мама».

— Это черное платье, — сказала она Вальдесу. «Готово?»

Он сказал, что близко. У нее была просьба, и то, о чем она попросила его, должно было оставаться их секретом до похорон.

Ева Гриего более 50 лет прожила в Санта-Фе. Она знала его культуру, его нравы, его табу. Так что она, должно быть, очень хорошо знала, к чему приведет эта просьба — к неприятностям, которые она вызовет у ее внука, к неодобрению, которое она вызовет в церкви.