Религиозные мотивы в поэзии Анны Ахматовой. М.С. Руденко

“Доказывать, что Анна Ахматова была христианским поэтом, не приходится. Слишком явна христианская тональность ее поэзии, слишком отчетливы свидетельства о ней или ее собственные, хотя редкие, высказывания. Напомню кратко известное „утешительное“ письмо Пастернака 1940 года, в котором он называет ее „истинной христианкой“ У нее, и в этом ее исключительность, не было эволюции в религиозных взглядах. Она не стала христианкой, она ею неизменно была всю жизнь»[1].

Религиозные мотивы в стихах Ахматовой имеют определенную культурно-историческую и идеологическую основу соответствующих реалий: библейско-евангельские цитаты и реминисценции, имена, упоминаемые даты, святыни создают особую атмосферу в ее творчестве.

Наряду со стихами, в чем-то близкими к молитве и пророческому обличению, встречаются произведения совершенно иного плана. Их можно счесть проявлениями „простой бытовой религиозности“[2], а иногда и невольного кощунства.

Так, крест для ахматовской героини — не только знак „сораспятия“ Христу, но и „золотой нательный крестик“, которым можно расплатиться с цыганкой за гадание о женихе („У самого моря“), „залог любви“ („Черная вилась дорога…“), памятный сувенир о бывшем возлюбленном („Когда в мрачнейшей из столиц…“) и даже как бы некий амулет, приносящий удачу в страстной любви („Побег“). В стихах такого плана налицо некий комплекс культурологии, мифологизма, кощунства и тонкого соблазна, в той или иной степени присущий самой атмосфере „серебряного века“. В них мы находим множество предчувствий, примет, снов и гаданий, отождествление земного возлюбленного с женихом, ожидающим венчания, почти молитвенные обращения к Музе, как известно, все же демоническому существу (хотя это, конечно, условность, поэтическое иносказание).

Есть и прямо нехристианское отношение к действительности, особенно в связи с темой смерти. Для человека, сознающего себя христианином, невозможно молить Бога о смерти, „томясь в неволе“, а тем более утешать себя мыслями о самоубийстве. Но героиня даже просит на это благословения: „И я стану — Христос помоги! — / На покров этот, светлый и ломкий“[3]. Заметим также, что в ранних стихотворениях слово „рай“ применимо обычно к другим: это путь д р у г о г о; свое чаще — ад: любовь, смерть, посмертные муки: вообще вся своя „жизнь — проклятый ад!“ („Белой ночью“, 1911, с. 37).

Безусловно, религиозность Ахматовой была и поэтической, поэтизирующей, преображающей мир. Религия расширяла сферу красоты, включая и красоту чувства, и красоту святости, и красоту церковного благолепия. С годами поэзия Ахматовой становится в духовном плане более уравновешенной и строгой, усиление гражданского звучания сопровождается углублением изначально присущего ей христианского мироощущения, мыслью о сознательно избранном жертвенном пути.

Но самые сокровенные чувства почти зашифрованы, утаены от профанного взгляда; часто, чтобы проследить до конца мысль поэта, необходимо уловить особую роль той или иной интонации, слова, цитаты. О сдержанном целомудрии творчества Ахматовой писал В. М. Жирмунский: „Она не говорит о себе непосредственно, она рассказывает о внешней обстановке душевного явления, о событиях внешней жизни и о предметах внешнего мира, и только в своеобразном выборе этих предметов и меняющемся восприятии их чувствуется подлинное настроение, то особенное душевное содержание, которое вложено в слова“[4]. Действительно, у Ахматовой почти нет чисто религиозных стихотворений, она редко говорит о предметах веры напрямую. „Церковные имена и предметы никогда не служат ей главными темами; она лишь мимоходом упоминает о них, но они так пропитали ее духовную жизнь, что при их посредстве она лирически выражает самые разнообразные чувства“,— отмечал К. И. Чуковский[5].

Даже цитируя, Ахматова редко заявляет не свои слова как цитату, хотя обычно имеется довольно определенная отсылка к тексту или событию. Каждая из реминисценций нуждается в интерпретации и комментарии; в данной статье придется ограничиться несколькими примерами.

В стихотворении „Дал Ты мне молодость трудную…“ (1912) — ряд евангельских реминисценций, значимых в общем покаянном тоне стихотворения. Так, отсылают к Евангелию строки: „Господи! я нерадивая, /Твоя скупая раба“ (с. 62). У этих, казалось бы, общих слов есть точный адрес. Это притча о злом рабе (Мф. 18, 23-35), которому хозяин (Господь) простил огромный долг, но тем не смягчил ожесточенного, скупого сердца. О „нерадивом рабе“ сказано у Матфея (25, 14-31) и у Луки (19, 12-27) в притче, известной в обиходе как притча о талантах (минах). У нее есть одна особенность: в обоих источниках она звучит в контексте слов Христа о Втором пришествии. Эсхатологическкй характер притчи заявлен в первой же фразе: „Итак бодрствуйте; потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий“ (Мф. 25, 13). Похожий текст мы находим и у Луки.

Притча о талантах — это притча о Суде, об ответственности, которую человек несет за собственную жизнь как за дар Бога, о воздаянии за внутреннюю способность понять и принять свое назначение, ибо „…имеющему дастся и приумножится; а у не имеющего отнимется и то, что он имеет“ (Мф. 25, 29). О верном и нерадивом рабах говорит Христос еще в одной притче — с призывом к постоянному „бодрствованию“ ввиду того, что никому не известен час Пришествия Сына Человеческого (Мф. 24, 42–51; Лк. 12, 36-48). Это пророчество Ахматова затем недвусмысленно повторила: „Скоро будет последний суд“ („Как ты можешь смотреть на Неву…“, 1914, с. 83).

В „Песне о песне“ (1916) евангельская цитата звучит в общем контексте размышлений о пути и предназначении поэта, здесь — не только избранника, но и Божьего раба, в простоте сердца исполняющего „все повеленное“ и не требующего какой-то особенной благодарности или мзды за свой труд. В связи с этим вспоминается вопрос о стихах, заданный примерно в то же время оптинскому старцу Нектарию (Тихонову), с которым уже после революции Ахматова имела несколько бесед. „Заниматься искусством можно, как и всяким делом, как столярничать или коров пасти, но все это надо делать как бы перед взором Божиим… Есть и большое искусство — слово убивающее и воскрешающее (псалмы Давида, например), но путь к этому искусству лежит через личный подвиг художника, это путь жертвенный, и один из многих тысяч доходит до цели“,— сказал старец[6].

Смиренный, как известно, просит у Бога только сил, терпения и благословения на труд. Именно такого благословения на общее дело просит героиня стихотворения: „Я только сею. Собирать / Придут другие. Что же! / И жниц ликующую рать / Благослови, о Боже!“ (с. 74). Сравним: „Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную, так что и сеющий и жнущий вместе радоваться будут. Ибо в этом случае справедливо изречение: „один сеет, а другой жнет““ (Ин. 4, 36-37).

С пониманием поэзии как благословенного труда и поэта как „Божьего раба“ в самом широком смысле слова, включающем и избранничество, и жертвенность, и смиренное сознание своей немощи, и то „послушание“, благую подневольность, что основывается на полном доверии Творцу, связано стихотворение „Я так молилась: „Утоли…““ (1913). Тема отвергнутой жертвы как наказания или особого испытания, посылаемого призванному на высокое служение, не случайна у Ахматовой. Возможно, это связано с эпизодом жития св. праведной Анны, празднуемым 9/22 декабря как церковный праздник Зачатия св. Анной Пресвятой Богородицы. В этот день отмечается память еще одной святой Анны-пророчицы, а также иконы Божией Матери, именуемой „Нечаянная радость“.

В ахматовском стихотворении появляется „дым от жертвы, что не мог / Взлететь к престолу Сил и Славы, / А только стелется у ног, / Молитвенно целуя травы…“ (с. 79). Сложное учение о видах жертв, характере, способе и цели их принесения подробно изложено в Ветхом завете. Там мы находим и мотив небесного огня, попаляющего жертву праведного, и признаки Божьего „отношения“ к приносящему жертву. Стелющийся по земле дым — знак неблагоприятный; так, например, в повествовании о жертвах Авеля и Каина. Об одной из самых знаменательных жертв рассказывается в III Книге Царств. Ее принес пророк Илия на горе Кармил во время испытания силы Бога Израиля и Ваала. Знаком победы должен был послужить небесный огонь, попаляющий жертву (тушу тельца) без участия огня земного. Усилия жрецов Ваала были бесплодны, тогда как по молитве Илии на жертвенник, залитый к тому же водой, „ниспал огонь Господень“.

Прося у Бога милости, героиня вспоминает и евангельские исцеления слепых и немых: „Так я, Господь, простерта ниц: / Коснется ли огонь небесный / Моих сомкнувшихся ресниц / И немоты моей чудесной?“ (с. 79). В Евангелии физическая немощь часто — знак немощи духовной. Так сомкнувшая ресницы слепота означает не только внешний мрак, но и помрачение души — грехом или неверием. Как в рассказе об исцелении слепых: „Веруете ли, что Я могу это сделать?“ — …»ей, Господи!» — … — И открылись глаза их» (Мф. 9, 28-29). В христианской традиции немота — нередко и знак „высшего знания“, соприкосновения с реальностью иного мира, особый аскетический подвиг безмолвия. Молчание есть добродетель и награда „будущего века“. Посвященный в последнюю тайну молчит — от полноты знания. Немота бывает таинственна и священна. У Ахматовой она „чудесна“. В соответствии с принципом своеобразного выбора предметов внешнего мира, столь значимым, по мысли В. М. Жирмунского, для Ахматовой, находятся связанные с религией реалии, которых немало в ее стихах. Касаясь здесь лишь внешней, фактической стороны вопроса, хочется все же отметить, что значение этих реалий не ограничивается воссозданием внутреннего облика героини, но распространяется на область символов и знаков.

В стихотворении „Стал мне реже сниться, слава Богу…“ (1912), где явно присутствует восприятие о Светлой Седмице, единственной в году, когда весь день действительно не замолкают звоны колоколен, на которые пускают всех, желающих таким образом возвестить о Воскресении Христовом, есть загадочные в своей невнятности, столь редкой и непривычной у Ахматовой, строки: „Здесь всего сильнее от Ионы / Колокольни Лаврские вдали“ (с. 105). Иону в лучшем случае трактуют как „Ионинский монастырь в Киеве“[7]. Но подобного монастыря в Киеве не было и нет. Речь идет о киевском Свято-Троицком мужском монастыре, расположенном на правом берегу Днепра, в нескольких километрах от Киево-Печерской лавры. Он был основан и отстроен подвижником — старцем Ионой, не успевшим увидеть исполнения заветной мечты — окончания постройки грандиозной колокольни, для которой, впрочем, он успел приобрести в 1896 году колокол весом 1150 пудов. Старец Иона скончался 9 января 1902 года, приняв схиму с именем Петра[8].

Упоминание о другой киевской святыне мы находим в позднейшем стихотворении „Широко распахнуты ворота…“ (1921): „И темна сухая позолота / Нерушимой вогнутой стены“ (с. 170). В этих строках говорится о знаменитом мозаичном золотофонном изображении Богоматери Оранты в конхе абсиды алтаря Софийского собора, имевшем, как считалось, чудотворную силу. Этот иконографический тип, напоминающий верующим об особом молитвенном предстательстве и заступничестве Божией Матери за весь мир, получил в народе название „Божья Матерь Нерушимая Стена“ (память 31 мая и в Неделю Всех Святых).

В реальном комментарии нуждается и ранняя поэма Ахматовой „У самого моря“ (1914), например следующий ряд строк: «И мне монах у ворот Херсонеса / Говорил: „Что ты бродишь ночью?“; „…я стану монахом / …y вас в Херсонесе“; „В нижней церкви служили молебны“; „И приносил к нам соленый ветер / Из Херсонеса звон пасхальный“ (с. 121, 122, 124, 125). Слово „Херсонес“ в современном сознании вызывает прежде всего образ раскопок античного города и не связывается ни с монастырем, ни с пасхальным звоном. Но в поэме упоминается именно православный херсонесский мужской Свято-Владимирский монастырь[9].

История основания в окрестностях Севастополя этого монастыря связана с открытием во время археологических раскопок 1848 года архиепископом херсонесским Иннокентием и графом Уваровым на центральной площади Херсонеса, пустынной, мертвой Корсуни, остатков нескольких церквей. Одна из них, имевшая две крещальни, была признана за церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, где, как считалось, был крещен князь Владимир.

Уже 4 мая 1850 года на этом месте состоялось торжественное открытие мужского монастыря, а в 1853-м освящена небольшая церковь во имя св. равноапостольной княгини Ольги. Во время Крымской войны монастырь сильно пострадал, но вскоре был восстановлен и в 1861 году получил степень первоклассного. Упоминаемый в поэме храм был заложен при участии Александра II, построен по проекту академика Гримма и освящен во имя св. равноапостольного князя Владимира. В основу проекта легла ранневизантийская базилика: план в виде равностороннего креста, множество колонн и тройных окон, большое круглое внутреннее пространство, перекрытое полусферическими куполами. Церковь была двухэтажная, со множеством приделов. В нижнем этаже, „нижней церкви“, престол был освящен во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Там сохранялись остатки древнего храма — предполагаемого свидетеля крещения св. Владимира, указано место купели. Сложная символика поэмы связана, впрочем весьма опосредованно, с евангельскими событиями, воспоминанию которых посвящены Страстная и Светлая Седмицы. Так, сюжетная линия „мертвого жениха“ имеет, помимо мифологического, символического, культурно-исторического и прочих аспектов, определенную аналогию в службах Страстной и Светлой. В таком случае „жених“ — „Царевич“, Сын Царя Царствующих и Бога Господствующих; ожидающая его появления девушка — „мудрая дева“ из притчи, „Христова Невеста“, по примеру св. великомученицы Екатерины отвергшая земного жениха ради того, кто возьмет ее в Царство. Тогда строки: „Слышала я — над царевичем пели: / „Христос воскресе из мертвых“,— / И несказанным светом сияла/Круглая церковь“ (с. 127) — можно интерпретировать не только как описание отпевания по пасхальному чину, но и как возглашаемый над Плащаницей (кстати, тема Плащаницы звучит в поэме очень отчетливо) тропарь (глас 5): „Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав“, что следует сразу за стихирой (глас 5) „Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех…“, открывающей Пасхальную заутреню. Напомним также, что Кувуклия — часть храма Гроба Господня в Иерусалиме — имеет круглую форму, сродни ротонде.

Вообще, тематика Страстной (и связанное с ней понимание личной жертвы, жизни как крестного пути, идеи искупления и высокого смысла страдания) занимает особое место в поэзии Ахматовой. В ранний период она особенно сильна в стихах о войне 1914 года, событиях 1917 года и неотрывных от них личных утратах. Здесь происходит и определенное переосмысление задач и подвига поэта-христианина и патриота. В свете тех же событий начинает отчетливо звучать тема „последних времен“, приближения Антихриста, конца света и Страшного Суда. Тема „исполняющихся сроков“ и сбывающихся пророчеств.

Вся Россия знала, что день объявления войны пришелся на день памяти старца Серафима Саровского. Канонизация и обретение мощей преподобного, издавна чтимого и простым народом, и царской семьей, без преувеличения всколыхнула Россию. Появились многочисленные свидетельства о преподобном, в том числе знаменитая чичаговская „Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря“ (СПб., 1903). Стали широко известны и казавшиеся в то время несбыточно-страшными пророчества старца о судьбах России. Среди прочего он говорил: „До рождения Антихриста произойдет великая продолжительная война и страшная революция в России, превышающая всякое воображение человеческое, ибо кровопролитие будет ужаснейшее…“ Однако, открывая в подробностях страшную судьбу Отечества и Церкви, старец утешал: „…но Господь помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе“[10].

Существуют также свидетельства о письме старца, адресованном „Императору Николаю II“, которое было написано задолго до рождения последнего русского императора, где полностью был предсказан его путь, отречение и кончина[11]. С темой этого предсказания перекликаются ахматовский цикл „Июль 1914“ и примыкающие к нему по смыслу стихотворения „Утешение“, „Молитва“, „Памяти 19 июля 1914 года“ и некоторые другие. Апокалиптические строки из „Июля 1914“: „Сроки страшные близятся. Скоро / Станет тесно от свежих могил. / Ждите глада, и труса, и мора, / И затменья небесных светил“ (с. 97), кроме того,— прямая цитата из Нового завета. Слова Христа о последних временах особенно подробно переданы у Матфея (гл. 24) и у Луки (21, 9–11 и 25-27). В Евангелии от Луки читаем: „Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь. Ибо этому надлежит быть прежде: но не тотчас конец… восстанет народ на народ и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба…“ (Лк. 21, 9-11). Но, по обетованию Христа, после страданий придет великое утешение. Об этой же надежде говорится в стихотворении: „Богородица белый расстелет / Над скорбями великими плат“ (с. 97),— пишет Ахматова, вспоминая один из любимейших на Руси праздник Покрова Пресвятой Богородицы, связанный с надеждой на особое заступничество Богоматери. Впрочем, заключительные строки цикла возвращают читателя к переживаниям Страстной, без которых „слава лучей“ („Молитва“) невозможна.

„Ранят Тело Твое пресвятое / Мечут жребий о ризах Твоих“ (с. 97) — это переложение строк из 21-го псалма Давида: „Разделиша ризы моя себе, и о одежди моей меташа жребий“ (Пс, 21, 19). Это пророчество о страданиях Спасителя повторено в одном из Страстных Евангелий, читаемых за вечерней службой Великого четверга: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. Итак, сказали друг другу: „Не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет,— да сбудется реченное в Писании: „Разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий““ (Ин. 19, 23-24). Эти же слова слышим мы в Прокимне (глас 4) Утрени Великого Пятка.

Так цикл „Июль 1914“ напоминает России о грядущем кресте. А о будущей крестной славе говорит „Молитва“, в которой звучит уже, продолжая тему Страстной, ликующее предощущение Воскресения, так точно переданное в последнем, 15-м антифоне Утрени Великого Пятка: „…поклоняемся страстем Твоим, Христе, покажи нам и славное Твое Воскресение“. Мотив сораспятия как добровольного отречения ради высокой цели от всего, что дорого на земле,— ведущий в „Молитве“. И не случайна в этом контексте строка: „Так молюсь за Твоей литургией“ (с. 99). Ведь литургия и есть „бескровная жертва“, прообраз жертвы Голгофской. Вспомним: в предельно насыщенной и вместе с тем сдержанной поэзии Ахматовой случайностей нет; так, значима и не случайна рифма „литургией — Россией“, сближающая таинственные смыслы.

Но не только эта предельно высокая нота звучит в религиозной тематике Ахматовой. Существенное место, особенно в ранней лирике, занимают произведения, среди которых показательно, например, такое, как „Под крышей промерзшей пустого жилья…“ (1915). Перечисление названий читаемых книг — всегда знак определенного внутреннего состояния человека. „Читаю посланья Апостолов я…“ (с. 83). К этой книге учительного характера люди издревле обращались в трудную минуту и в поисках ответа на мучительный вопрос. Эта книга — опора, книга — безусловный авторитет.

С другой стороны, „слова Псалмопевца“, т. е. Псалтырь царя Давида — одна из любимейших книг православной Руси. В этом необычном сборнике религиозной лирики сосредоточены чувства, страдания, радости, невзгоды и обретения живой человеческой души. Психологическая и духовная универсальность Псалтыря, в сочетании с художественным своеобразием делает ее собеседником на все времена. Ее пронизывает чувство особой близости Бога, ощущение возможности обо всем попросить, пожаловаться, даже пороптать. Псалтирь — это и источник поэтического вдохновения, воплотившегося в целую традицию стихотворных переложений. По церковному верованию, Псалтырь отгоняет бесов, помогая справиться с растерянностью и отчаянием, благодарно принять печаль и радость. В чтении Псалтыря находит успокоение и утешение и героиня стихотворения, охваченная сложными, противоречивыми чувствами.

„А в Библии красный кленовый лист/Заложен на Песни Песней“ (с. 83). „Песнь Песней“ — одна из книг, связанная с именем царя Соломона, лишь обыденному, не воцерковленному сознанию кажется странным, чуть ли не эротическим „всхлипом плоти“, непонятно как ворвавшимся в строгую гармонию священных гимнов. Предельно близкое, „родное“ ощущение Бога, растворение в Боге всей личности вплоть до житейских мелочей и земных эмоций, вообще характерное для Ветхого завета, особенно ярко проявилось в „Песни Песней“. Внешний, событийный ее ряд — история последней любви царственного мудреца — имеет для христианина некий таинственный высший смысл: это вдохновенная песнь о „романе“ души и Бога, Христа и Церкви. „Я Господу сердце свое отдала“,— пишет Ахматова в первой строфе, не вошедшей в основной текст стихотворения (с. 381). „Песнь Песней“ славит ту божественную любовь, слабой тенью которой мыслится даже самое глубокое земное чувство,— ту любовь, которая есть имя Бога и которую монастырские старцы сравнивали с „неким опьянением“, а Христос уподобил отношениям жениха и невесты, мужа и жены — земному браку как отражению жертвенной, всепоглощающей любви.

Думается, Ахматовой, особенно в ранний период творчества, весьма близок именно библейский взгляд на мир, когда все, что не грех, благословенно. Богатство, раздолье, буйство чувств, вся „прелесть милой жизни“ („Эпические мотивы. 3“, 1915, с. 160) для Библии — „добро есть“. Дух самоотречения и аскезы не превалирует в Ветхом завете; Библия, напротив, как бы сакрализует, освящает мирскую жизнь, принимая и понимая в ней, кажется, все, кроме богоотступничества, разрушения и разврата. Она, в общем, достаточно снисходительна к заблуждению, по-отечески мягка в отношении грешника; она допускает и откровенное любование „дольним миром“, и „вопль души“. Библейское цветение и разнообразие чувств и красок точно переданы Ахматовой в цикле „Библейские стихи“: „Рахиль“ (1921), „Лотова жена“ (1924), „Мелхола“ (1922, 1959-1961). Именно библейское мироощущение позволяет невесте открыто, даже чувственно[12] желать жениха, как будущего мужа и отца детей, отцу — идти на хитрость ради счастья неудачливой дочери. „…Каждый простится обман / Во славу Лаванова дома“ (с. 152). Подобное мироощущение — отстаивание права просто жить, любить, рожать, строить, воевать, петь, плакать и молиться, грешить, каяться и снова жить, полноценно и ярко. Библия оставляет человеку право на „любовь, что сильнее смерти“, даже к падшему и погибающему в грехах „городу и миру“. „Содому“ „Лотовой жены“, Петербургу Ахматовой, как и Городу Булгакова, любимому и грешному, „платящему по счетам“, но не до конца забытому Богом (хотя бы в лице праведников). Мотив наказанной любви-жалости к родному городу-преступнику, так болезненно и ярко прозвучавший в „Лотовой жене“, проходит через все творчество Ахматовой, вплоть до „Реквиема“, „Поэмы без героя“, военных стихов и „Царскосельской оды“.

Необходимо отметить, что в момент увлечения у Ахматовой „библейский взгляд“ переходит в „поминание имени Божия всуе“, в „бытовое“ православие в негативном смысле слова, а то и, как говорилось выше, в кощунство. Примеров „бытовых“ кощунств не так уж мало в ранней поэзии Ахматовой.

В этом смысле весьма характерно, при всех неоспоримых литературно-художественных достоинствах, стихотворение „Был блаженной моей колыбелью…“ (1914). „Солеёю молений“ своих (с. 82) именует героиня любимый город. Но солея, возвышение перед алтарем, отделенное тремя ступенями от основного пространства храма, вовсе не место для подобных „молений“ (иными словами, исполнения стихов), тем более дамы. На солее молится клир: поет хор, возглашает ектеньи и читает Евангелие дьякон; солея предназначена для Малого и Великого входов священнослужителей во время литургии, в центре солеи, на амвоне, напротив Царских врат, стоит священник, произнося Светильничные и другие молитвы, говоря проповедь; отсюда он причащает народ, благословляет, подает после службы крест. В контексте этого стихотворения „жених“, указавший героине „путь осиянный“, конечно, не Жених Небесный св. Екатерины и вообще даже не жених, будущий законный супруг, а просто возлюбленный, и „путь“, указанный им, освещен вполне земной страстью. Присутствующие при этом „молодые Серафимы“ как-то не связываются с ближайшими к Богу Ангелами, но более похожи на пухлых барочно-порочных херувимчиков XVIII столетия. В стихотворении они держат венки над „торжественной брачной постелью“ той же светской дамы. Не случайно в качестве поводыря слепой души здесь появляется Муза.

Таков же дух стихотворения „Будем вместе, милый, вместе…“ (1915). В нем страсть вполне кощунственно отождествляется с христианским таинством брака, прообразующего, как известно, мистический союз Христа и Церкви. Соответственно и „эта церковь“ (с. 106) (не „храм“ ли „любви“ с „алтарем Венериным“?) именно „сверкала“ и именно „неистовым сияньем“, что может напомнить и о главном обольстителе по имени Денница-Люцифер.

Подобного же рода игривостями „в стиле модерн“ изобилует и „Побег“ (1914), где нательный крестик выступает в роли амулета, приносящего удачу в любовных делах, а „свет нетленного дня“ (с. 91), встреченный „на палубе белой яхты“, имеет, пожалуй, тот же источник, что и вышепоименованные „осиянный путь“ и „неистовое сиянье“. В этом смысле определенным апофеозом видятся строки из прекрасного с чисто литературной точки зрения стихотворения „Тяжела ты, любовная память!..“ (1914): „Для того ли я, Господи, пела, / Для того ль причастилась любви!“ (с. 76). Православная христианка, какой была Ахматова, не могла не знать, что таинство Причащения — величайшее в Православной Церкви, что оно являет благодатное соединение человека с Христом в результате пресуществления вина и хлеба. Причаститься может только крещеный верующий, приготовивший себя молитвой, постом и покаянием. В данном же стихотворении „причастие любви“ ассоциируется не с христианством, а чуть ли не со стилистикой „черной мессы“, хлыстовства или распутинских бесчинств. Ведь здесь, очевидно, под „любовью“ понимается страсть, земная и неистовая. Вполне понятно, что после такого „причастия“ возникает на горизонте „осиянное забвение“ „Мастера и Маргариты“ и самоубийственное желание отравы и немоты.

Некоторую вину „неблагочестия“ и свою лично, и своей эпохи, Ахматова, с ее верным духовным чутьем, безусловно, ощущала. И далеко не случайно в ее поэзии рядом с темой искупительной жертвы возникает именно тема расплаты, вины и праведного Суда. Тема сложная, неисчерпаемая, как все, что связано с глубинными пластами творчества этого великого поэта XX века.
___________
Примечания

[1]. Струве Н. Бог Анны Ахматовой // Струве Н. Православие и культура. М., 1992. С. 243–244.
[2]. Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика Стилистика. Л., 1977. С. 120.
[3]. Ахматова А. Соч.: В 2 т. Сост. и подготовка текста М. М. Кралина. М., 1990. Т. 1. С. 54. Далее ссылки на этот том даются в тексте с указанием страницы.
[4]. Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 116.
[5]. Чуковский К. И. Ахматова и Маяковский // Вопросы литературы. 1988. № 1. С. 180–181.
[6]. Руденко М. Причастник Фаворского света // Православная беседа. 1993. № 2. С. 19.
[7]. Ахматова А. Соч.: В 2 т. Сост., подготовка текста и комментарии В. А. Черных. М., 1986. Т. 1. С. 401 (прим. к с. 105).
[8]. Православные русские обители. СПб., 1910 (репринт — СПб., 1994). С. 585.
[9]. Там же. С. 654–656.
[10]. Угодник Божий Серафим: В 2 т. Изд. Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. 1993. Т. 1.С. 182–183.
[11]. Там же. С. 179.
[12]. Образ певца Давида для Ахматовой ассоциировался с ее возлюбленным — композитором А. С. Лурье. „Артур Лурье, католик, иудей, к тому же „правительственный комиссар“ не мог не вызывать внутреннего протеста Ахматовой, хотя бы как православной верующей женщины… Но — х о ч е т Мелхола Давида“ — „бешеная кровь“ побеждала и религиозное чувство, и голос рассудка» — пишет М. М. Кралин. (Кралин М. М. Артур и Анна. Л., 1990. С. 207). Думается, насчет победы над религиозным чувством сказано несколько опрометчиво, как и об „иудее“ (в смысле национальности, а не веры) Ахматова была весьма решительной „анти-антисемиткой“ (см.: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1989. Кн. 1. С. 197; Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М., 1989. С. 194

Руденко Мария Сергеевна
к.фил.н., ст.преподаватель кафедры истории русской литературы ХХ-ХХI веков Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова

Опубл.:М. С. Руденко. Вестник Московского университета.— Сер. 9. Филология.— 1995.— № 4.— С. 66–77.

Анна Ахматова. «Бог хранит всё» (Екатерина Ткачёва) — По ком звонит колокол

Это лето в Петербурге — насквозь ахматовское. Город празднует сто двадцать лет со дня рождения поэта, навек отразившегося в его каналах, поэта, чья тень осталась на его стенах. Так чувствовала сама Анна Андреевна, нежно любившая Царское Село, подолгу жившая в Киеве и Севастополе, но «своим» назвавшая именно Петербург — «город, горькой любовью любимый»:

А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.

Её жизнь — несомненная победа. Скорбь утрат, нищета и унижения, бесприютная старость растворили в её облике невыразимую горечь, но не исказили черт величия духа. Во времена гонений христиане становятся либо отступниками, либо исповедниками. Годы повального террора также обрекают на выбор — спасать шкуру или душу. Ахматова никогда не скрывала своей веры и от опальных друзей не отрекалась. Дорого и больно платила по счетам эпохи, не сумевшей сломать ей суставы совести. «Дар несравненный» и сохранённое достоинство души превращало путь хрупкой женщины в биографию Поэта.

Истинный поэт наделён чувством истории, единенья эпох. Река времён протекла сквозь жизнь Ахматовой, как в её главном произведении — «Поэме без героя», где «времена — прошедшее, настоящее и будущее — объединены». Эпиграфом к поэме выбраны дорогие ей слова: «Бог хранит всё». «Deus conservat omnia», — гласит родовой герб над входом в Шереметьевский дворец (Фонтанный дом), где в каморках флигелей прошла большая часть её жизни. А жизнь оказалась длинной, и Анна Андреевна, пережившая всех, кому говорила «ты», видела в этом особый Промысл: «Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена…»

Она была «старше века ровно на десят лет». Помнила предреволюционную агонию империи, пережила три революции, голод и безбытность петроградских зим 1918-19 годов. Такие страшные времена, когда городу нужна была верность, и делали жителей Петербурга (Петрограда, Ленинграда) — истинными петербуржцами. И город, в который мы приезжаем сегодня, ощутимо принадлежит им.

И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой,
Озёра, степи, города
И зори родины великой.
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,
За то, что, город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.
Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит,
Но нам священный град Петра
Невольным памятником будет.

Был период, когда Ахматова едва не каждый день провожала за границу поезда с дорогими людьми (сама же, не колеблясь, осталась). Позже так же часто пришлось провожать близких за последнюю черту. На её веку пронеслись по стране волны чисток и репрессий, отгремели две мировые войны и блокада Ленинграда.

Две войны, моё поколенье,
Освещали твой страшный путь.

Бог хранит всё, каждый вздох и каждое слово. Им не была забыта страшная «Молитва», написанная Ахматовой в 1915 году:

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей.

В своих замечательных «Рассказах о Анне Ахматовой»[1] Анатолий Найман, бывший в последние годы её творческим секретарём, рассуждает, что в этих словах поэт предлагает ради спасения страны свою личную жертву, и Бог, показывая, что слова настоящие и они услышаны, принимает её. Поэтический голос пропадает на десятилетие. Николай Гумилёв расстрелян в 21 м. Сын Лев отнимается на два лагерных срока. Но испытание она проходит со страданием и без ропота. Не объять и не вместить чувств матери, когда сына в третий раз уводят люди в тяжёлых сапогах. Каково ей понимать, что виной тому — лишь её существование? Каково ни на миг не переставать помнить, что и для него это очевидно?

Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме,
Куда не вернулся сын.

И всё же ни одна, ни одна жертва Богу не напрасна. Отдавая в сокровищницу Божию всё, что имела, она получила неизмеримо больше — хоть и не по земным меркам. Ей было дано прожить не только свою жизнь. Её судьба — матери и поэта — вобрала и осмыслила судьбу всеобщую, и не чудо ли, что именно ей, изысканной музе модернистов, были дарованы такие простые, «бедные» и единственно верные слова — слова «Реквиема»?

Вместо предисловия к «Реквиему» Ахматова писала: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то „опознал“ меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):

— А это вы можете описать?

И я сказала:

— Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом».

В «Реквиеме» Ахматова обращается к себе, прежней:

Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской весёлой грешнице,
Что случится с жизнью твоей —
Как трёхсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лёд прожигать.

Между юной гибкой красавицей и скорбной женщиной из тюремной очереди лежит пропасть. С высоты пережитого у неё теперь есть право назвать свои первые сборники десятых годов, некогда всколыхнувшие столицу и стяжавшие ей шумную поэтическую славу, «стихами пустейшей девочки, которые почему-то перепечатывают тринадцатый раз». Во весь рост страдания, скорби, долга в «Реквиеме» поднимается новая, небывалая Ахматова.

Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жёсткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и чёрных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг…

И всё ж она — та самая Анна. Только уже не «слепящая звезда» Николая Гумилёва, а «Златоустая Анна всея Руси».

Эмиграция (те, кто уехал по своей воле) дулась на Ахматову за её принципиальные речи, отстаивая своё право на сделанный выбор. У них было право «бросить землю»; но подвиг совершили те, кто остался. «Борцы, если не подвизаются, не бывают увенчаны, и воины, если не покажут царю своего искусства в бранях, не удостаиваются почестей», — говорится в поучениях аввы Дорофея. Среди уехавших поэтов было достаточно талантов, но никто из них — ни Ходасевич, ни Георгий Иванов — не заговорил таким голосом. Стать тем, кем стала Ахматова, можно было только на родине, в горниле испытаний.

…И я молю не о себе одной,
А обо всех,
кто там стоял со мной
и в лютый холод,
и в июльский зной
Под красною, ослепшею стеной.

Она и сегодня стоит перед «Крестами» на набережной Робеспьера — бронзовая Анна Ахматова. Бог хранит всё, и Он исполнил её волю — застыть памятником «здесь, где стояла я триста часов и где для меня не открыли засов». Она хотела остаться перед «Крестами», чтоб и после смерти помнить то, о чём мы сегодня часто забываем:

…Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание чёрных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слёзы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Самая «живая», понятная, близкая к нам Ахматова — полная седая женщина в белой шали, с царственной осанкой и предощущением вечности во взгляде. Это Ахматова 50-60 х годов. Это её голос донесли до нас магнитофонные записи. Об этой Ахматовой написали нашим языком наши старшие современники.

В эти годы друзья постоянно заставали у неё посетительниц, часто вовсе не знакомых женщин, пришедших за советом и утешением. Дни напролёт продолжались визиты, получившие название «ахматовки». Дружба с ней не была ни удобной, ни выгодной (КГБ не теряло интереса к поэту и её окружению до последних дней), а всё же преданных друзей у неё было в избытке. Не свившая собственного гнезда Ахматова была «странствующей королевой»; приютить её в Москве друзья почитали за честь.

Ахматова была из тех, кому жизненно важно произносить слово «мы». Она знала цену своему дарованию и не стремилась «в объятия» советской союз-писательской братии; но и как поэту, и в общечеловеческом смысле ей было присуще чувство соборности. Лихолетье выкосило тех, кто был ей «ровня», и раны от потерь никогда не затягивались. Её счастьем — и её кошмаром — была исключительная память; и эта память была тем местом на земле, где все люди — незаменимые.

А. Найман пишет, что, проживая новый день, открывая книгу, выходя на улицу, Анна Андреевна не могла не попадать в прошлое, но при этом никогда не погружалась в него, не становилась его частью. Ни в коей мере нельзя представлять её чопорной дамой, говорящей на мёртвом языке ушедшего столетия. Чуткая к безграмотности, Ахматова скучала от высокопарной рафинированной речи, с одинаковой лёгкостью вплетала в разговор обороты вроде «Вас здесь не стояло» и литературные цитаты, тонко шутила и любила домашние прозвища.

Она остро была нужна молодым, которые, по её словам, «всегда ведают стихами». Юным поэтам, из которых она близко приняла четверых («Волшебный хор», впоследствии названный ахматовскими сиротами), особенно выделяя Бродского, она давала чувство преемственности, причастности масштабу. Сама Ахматова была наследницей всего лучшего: эпическая глубина, дантовская «обожжённость», пушкинское благозвучие. Корни зрелой ахматовской гармонии ещё глубже: в ней библейское мироощущение, а Новый Завет принят как мера всех вещей.

Нас, несомненно, интересует итог этой жизни, прожитой в глубь её смысла, то время, в которое Ахматова написала предзакатное:

И голос вечности зовёт
С неодолимостью нездешней…

В мемуарах писателя И. М. Меттера встречаем свидетельство: «Вера Ахматовой была тихой, чистой, интимной, никого не касающейся, ни для кого не обременительной… Уже на пороге говорила моей жене: „Христос с вами“, — и быстро крестила её на прощание».

Вера, пронесённая сквозь жизнь, умножается на мудрость и знание людских душ. Приятельница Ахматовой пишет: «Я не слышала, чтобы Анна Андреевна вела с кем-нибудь философские, вообще теоретические разговоры о религии. Она только приводила подходящую к случаю какую-нибудь евангельскую заповедь, всегда смиренно добавляя: „Но выполнять её очень трудно“. Эти слова она произносила в применении к самой себе. Окружающих она не поучала, не наставляла, не расспрашивала. „Я хочу знать о своих друзьях ровно столько, сколько они сами хотят, чтобы я о них знала“, — говорила она. Думаю, что благодаря такому такту дружбы Анны Андреевны длились годами и десятилетиями».

Что такое поэзия для поэта? Что она — для читателя? В ответах на эти вопросы — целый мир, и, возможно, не каждому стоит погружаться в него с головой. Но есть золотые слова у Ахматовой, простые и важные: «Все и без поэзии знают, что надо любить добро — но чтоб добро потрясло человеческую душу до трепета, нужна поэзия».

Она сама потрясала души до трепета. Иосиф Бродский описывал общение с ней как замечательное переживание, «когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной своей интонацией тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в гомо сапиенс».

История умеет заметать следы; многие события не получают чёткой трактовки, факты искажаются, столькое забывается. Запрет на имя поэта давно потерял силу — сегодня Ахматову не просто печатают и читают, но и знают, и ищут, и не только влюблённые девушки. А всё же черты нашего времени крадут у нас подлинную, великую Ахматову, выдвигая на первый план газетных полос и телеэкранов опошленный образчик «роковой женщины». «Слава — это значит, что вами обладают все и вы становитесь тряпкой, которой каждый может вытереть пыль», — говорила Ахматова Лидии Чуковской, день за днём три десятилетия писавшей свои «Записки об Анне Ахматовой». Журналисты и недобросовестные беллетристы предпочитают смещать величие в очень сомнительную сферу «жёлтых» подробностей, и на их товар всегда найдётся покупатель.

Но мы помним, что Бог хранит всё, и у Него не обмельчает бездна смыслов и не подешевеют сокровища духа, собранные в трудах и скорби. Наверное, лучшим букетом к юбилею будет молитва о упокоении рабы Божьей Анны. А слава — добрая ли, дурная ли — тщета и случайность на фоне стояния пред Господом.

[1] Эти мемуары тем интересней, что автор — православный церковный человек.

otrok-ua.ru

10 стихов Анны Ахматовой, которые стоит прочитать, когда жизнь, любовь и политика тяжелы

Этот контент содержит партнерские ссылки. Когда вы покупаете по этим ссылкам, мы можем получать партнерскую комиссию.

В поисках Анны Ахматовой

Мне было 20 лет, когда я нашел русскую поэтессу Анну Ахматову (1888–1966). Я не совсем помню, как произошло это открытие — в те дни я влюблялся во многих писателей, — но я точно знаю, что стал одержим тем, как Ахматова улавливала противоречивые эмоции.

Любить кого-то до боли. Гордость за Родину, несмотря на ее гнетущий режим. Предлагая слова в то время, когда слов никогда не будет достаточно.

Ее стихотворение «Последний тост» было первым стихотворением, которое я выучил наизусть. Я начал с изучения английского языка. Затем, спустя годы, после нескольких месяцев плохо усвоенных уроков русского языка, я выучил его на языке оригинала.

Есть что-то, пожалуй, не совсем вменяемое в изучении языка ради поэзии.

Раньше я беспокоился, что если сейчас вернусь к произведениям Ахматовой, то не буду любить их с таким отчаянием; то, как я реагирую на поэзию, может измениться с возрастом. Однако недавно я сел и перечитал «Стихи Ахматовой», сборник ее произведений в переводе Стэнли Куница и Макса Хейуорда. При этом я обнаружил, что то, как она писала о любви, войне и страданиях, выходит за рамки времени.

Жизнь и времена Анны Ахматовой

…Семнадцать месяцев я провел в очереди у тюрьмы в Ленинграде. Однажды кто-то в толпе опознал меня. Позади меня стояла женщина с посиневшими от холода губами, которая, конечно, никогда прежде не слышала, чтобы меня называли по имени. Вот она вздрогнула от общего всем нам оцепенения и спросила меня шепотом (там все шептались):

«Вы можете это описать?»

И я сказал: «Я могу».

Затем что-то похожее на улыбку промелькнуло на том, что когда-то было ее лицом.

— отрывок из «Реквиема» Анны Ахматовой

Хотя чтение стихов Ахматовой не требует понимания русской и советской истории, знакомство с ее жизнью, безусловно, обогащает этот опыт.

Анна Ахматова (первоначально Анна Андреевна Горенко) родилась у Черного моря в 1888 году и оказалась во времена, когда в России еще были цари. В 1910 лет вышла замуж за поэта Николая Гумилева, от которого у них родился сын Лев. Как свидетельствуют ее стихи тех лет, брак Ахматовой был неудачным.

Затем Ахматова пережила череду других бедствий: Первая мировая война, ее развод, Октябрьская революция, падение царизма, казнь Гумилева по приказу советских руководителей.

С 1925 года правительство запретило публикацию произведений Ахматовой. Хотя Ахматова продолжала писать в это время, запрет продлился десятилетие. Затем, в 1935 лет ее сын Лев попал в тюрьму из-за личных связей. Его арест был лишь одним из длинной череды арестов, произошедших во время Великой чистки советского лидера Иосифа Сталина, когда правительство заключало в тюрьмы и казнило людей, которые представляли возможную политическую угрозу. Приблизительно 600 000 человек, включая друзей и литературных коллег Ахматовой, были убиты во время Чистки.

Несмотря на эти ужасы, а может быть, благодаря им, творческая жизнь Ахматовой расцвела. В ее стихах этого периода говорится о пережитом насилии и неуверенности в России, о Второй мировой войне, о чувстве яростного родства с земляками.

«Наполовину блудница, наполовину монахиня», — иронизировал над ней человек, отвечающий за советскую культурную политику.

А Ахматова продолжала писать.

Сын Ахматовой был вновь арестован в 1949 году и приговорен к 10 годам лагерей в Сибири. Пытаясь добиться его освобождения, она стала писать более позитивную пропаганду для СССР. Лишь после смерти Сталина в 1953 году она вновь обрела определенное общественное уважение и свободу творчества. В 1966 году сама Ахматова умерла в возрасте 76 лет от сердечной недостаточности.

Интересно, сочла ли она темным совпадением смерть от проблем с сердцем после того, как этот орган неоднократно ломался в течение стольких лет.

Топ-10 стихотворений Анны Ахматовой, которые стоит прочитать

Если вы хотите начать читать Анну Ахматову и ищете, с чего начать, вот десять моих любимых ее стихотворений.

Многие из них описывают болезненные переживания, но есть утешение в красоте, которую она раскрывает из страданий. Так же, как читатели при жизни Ахматовой, мы могли бы использовать эту ноющую горечь сейчас.

«Я заламывал руки…» — 1911

Гость — 1914

«Расскажи, как тебя целуют мужчины,

скажи, как ты целуешься».

«Почему этот век хуже…?» – 1919

…а тут уже Смерть двери мелит крестами,

и воронов зовет, а вороны прилетают.

Мы люди без слёз,

честнее вас…гордее…

Жена Лота-1922-1924

Последний тост-1934

Dante-1936

… его любимая Флоренция,

. ДЕРПИСОВАЯ, БАСА и IRREMEDIBLY HOM

Реквием – 1935-1940 гг. с «Вместо предисловия» из 1957 г.

Узнал я, как лица впадают в кости,

как под веками таится ужас,

как страдание пишет на щеках

твердые строки его клинописных текстов

Возвращение – 1944

Души всех моих родных улетели к звездам.

Слава богу, мне некого терять —

Анна Ахматова — «Живой ли ты не знаю» [Стихотворение]

Поэзия, ТОМ 6

23 июня 2013 г. 17:41

К. Кристофер Смит
Просмотров: 38

[easyazon-image align=”none” asin=”0307264246″ locale=”us” height=”160″ src=”http://ecx.images-amazon.com/images/I/5177JXW9VNL._SL160_.jpg ” width=”108″ alt=”Анна Ахматова” ]С днем ​​рождения поэтесса Анна Ахматова, родившаяся в этот день 1889 года.

Твердый переплет: Библиотека обывателя, 2006 г.
Купить сейчас:  [ [easyazon-link asin=»0307264246″ locale=»us»]Amazon[/easyazon-link] ] 

*** [easyazon-link keywords=»Анна Ахматова» locale=»нас»]Другие книги Анны Ахматовой[/easyazon-link]

БЕСПЛАТНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ КНИГА!
Чтение на общее благо
От редактора ERB Кристофера Смита

«Эта книга вдохновит, мотивирует и бросит вызов любому, кто хоть немного заботится о письменном слове, мире идей, форме наших сообществ
и жизнь церкви».  
-Karen Swallow Prior

Введите адрес электронной почты ниже, чтобы подписаться на нашу еженедельную рассылку и скачать БЕСПЛАТНУЮ копию этой электронной книги!

СКАЧАТЬ СЕЙЧАС

К. Кристофер Смит

К. Кристофер Смит является редактором-основателем The Englewood Review of Books . Он также является автором ряда книг, в том числе последней Как говорит Тело Христово: восстановление практики беседы в церкви (Brazos Press, 2019). Свяжитесь с ним онлайн по адресу: C-Christopher-Smith.com

.

Метки: *Поэзия*, Живая, Анна Ахматова, День Рождения, Стихотворение, Россия

БЕСПЛАТНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ КНИГА!
Чтение для общего блага
От редактора ERB Кристофера Смита

«Эта книга вдохновит, мотивирует и бросит вызов любому, кто хоть немного заботится о письменном слове, мире идей, форме наших сообществ
и жизнь церкви».