Читать «Верую !» — Шукшин Василий Макарович

Василий Макарович Шукшин

Верую!

По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая… Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками – ласкала и тянулась поцеловать.

– Опять!.. Навалилась.

– О!.. Господи… Пузырь: туда же, куда и люди, – тоска, – издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска. – С чем тоска-то?

Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами… Стискивал зубы.

– Давай матерись. Полайся – она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.

Максим иногда пересиливал себя – не ругался. Хотел, чтоб его поняли.

– Не поймешь ведь.

– Почему же я не пойму? Объясни, пойму.

– Вот у тебя все есть – руки, ноги… и другие органы. Какого размера – это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога – ты чувствуешь, захотела есть – налаживаешь обед… Так?

– Ну.

Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.

– Но у человека есть также – душа! Вот она здесь – болит! – Максим показывал на грудь. – Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит.

– Больше нигде не болит?

– Слушай! – взвизгивал Максим. – Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу… Дура! – вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет – требуха. Да и сам он не верил в такую-то – в кусок мяса. Стало быть, все это – пустые слова. Чего и злить себя? – Спроси меня напоследок, кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нет. Или она поганая. С вами говорить – все равно что об стенку головой биться.

– Ой, трепло!

– Сгинь с глаз!

– А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?

– А что, по-твоему, душа-то – пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.

– Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно… В кино ходют. А этот – нервничает, видите ли. Пузырь.

Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу.

Зима. Мороз. Село коптит в стылое небо серым дымом – люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег… Собака залает сдуру и замолкнет – мороз. Люди – по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних… Есть – выпивают, но и там веселого мало.

Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется – вот где сволочь-маета? И пластом, неподвижно лежать – тоже не хочется. И водку пить не хочется – не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал… Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел – оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это – гнусное предательство, что он – «научный Власов», просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.

– Зачем же чертежи-то передал? – допытывался старшина. – И кому!!!

Этого Максим не знал, знал только, что это – «хуже Власова». И горько плакал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Верую! Шукшин читать, Верую! Шукшин читать бесплатно, Верую! Шукшин читать онлайн

Верую!

Верую! Василий Макарович Шукшин

По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая… Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками – ласкала и тянулась поцеловать.

– Опять!.. Навалилась.

– О!.. Господи… Пузырь: туда же, куда и люди,– тоска,– издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.С чего тоска-то?

Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами… Стискивал зубы.

– Давай матерись, Полайся – она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.

Максим иногда пересиливал себя – не ругался. Хотел, чтоб его поняли.

– Не поймешь ведь.

– Почему же я не пойму? Объясни, пойму.

– Вот у тебя все есть – руки, ноги… и другие органы. Какого размера – это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога – ты чувствуешь, захотела есть – налаживаешь обед… Так?

– Ну.

Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.

– Но у человека есть также – душа! Вот она, здесь,– болит! – Максим показывал на грудь.– Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит.

– Больше нигде не болит?

– Слушай! – взвизгивал Максим.– Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу… Дура! – вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет – требуха. Да и сам он не верил в такую-то – в кусок мяса– Стало быть, все это – пустые слова. Чего и злить себя? – Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить – все равно, что об стенку головой биться.

– Ой, трепло!

– Сгинь с глаз!

– А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?

– А что, по-твоему, душа-то – пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому. Нервничаю.

– Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно… В кино ходют. А этот – нервничает, видите ли. Пузырь.

Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом – люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет – мороз. Люди-по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних… Есть – выпивают, но и там веселого мало.

Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется – вот где сволочь – маята! И пластом, недвижно лежать – тоже не хочется. И водку пить не хочется – не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал… Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел – оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это – гнусное предательство, что он – «научный Власов», просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.

– Зачем же чертежи-то передал? – допытывался старшина. – И кому!!!

Этого Максим не знал, знал только, что это – «хуже Власова». И горько плакал.

В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.

«Ну и что? – сердито думал Максим. – Так же было сто лет назад. Что нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын… А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих – свои такие же будут. А у тех – свои… И все? А зачем?»

Совсем тошно стало Максиму… Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот – поп. Самый натуральный поп – с волосьями. У попа что-то такое было с легкими – болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.

Максим пошел к Лапшиным.

Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях – клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.

– Мне столько не надо. Мне надо три хороших – жирных.

– Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам – каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел… а я их тебе приволоку двенадцать штук…

Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.

– Что? – спросил он.

– Душа болит,– сказал Максим.– Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?

– Спирту хочешь?

– Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя когда-нибудь душа или нет?

Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой:

– Разбавляй по вкусу.

Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза у попа – ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому – не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный – не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие – живые, трепетные нити – распутывать. Однако – Максим сразу это почувствовал – с попом очень интересно.

– Душа болит?

– Болит.

– Так.– Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком.Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай.– Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил:

– Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло – есть добро, нет зла – нет добра, Понимаешь меня?

– Ну, ну.

– Не понужай, ибо не запрег еще.– Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот – странно, далеко и безответственно. – Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея – борется со злом.

Илюха заснул за столом.

– Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.

Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.

– Чего с легкими-то? – поинтересовался для вежливости.

– Болят,– кратко и неохотно пояснил поп.

– Барсучатина-то помогает?

– Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный…

– Ты что? – удивился Максим.

– Я просил не перебивать меня.

– Я насчет легких спросил…

– Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе – зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос… Но тогда – зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.

– В коммунизм, что ли?

– Что коммунизм?

– В коммунизм веришь?

– Мне не положено. Опять перебиваешь!

– Все. Больше не буду. Только ты это… понятней маленько говори. И не торопись.

– Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Выс-шую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта – победит. Иначе – для чего все? А? Где такая сила? – Поп вопросительно посмотрел на Максима.– Есть она?

Максим пожал плечами:

– Не знаю.

– Я тоже не знаю.

– Вот те раз!..

– Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это – океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость…– Поп выпил спирт, промакнул скатертью губы.– Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но – стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся – мы обречены.

– Ты прости меня… Можно я одно замечание сделаю?

– Валяй.

– Ты какой-то… интересный поп. Разве такие попы бывают?

– Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.

– Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?

– Я сказал – нет. Теперь я скажу – да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! – Поп выпил.Теперь я скажу, что бог – есть. Имя ему – Жизнь. В этого бога я верую. Это – суровый, могучий Бог, Он предлагает добро и зло вместе – это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро

В.М. Музей Шукшина — Шукшин Василий Макарович

По воскресеньям на него нападала особая тоска. Что-то едкое нахлынуло внутри… Максим физически чувствовал мерзость этого: как будто какая-то бессовестная, нездоровая неряха с вонючим дыханием водила руками по его телу, лаская его, наклоняясь, чтобы поцеловать. «Опять вернулся, черт возьми.» «О Боже!.. Какой разгильдяй.» Жена Максима, Люда, издевалась над ним. Она была жесткой, несентиментальной работницей, не знавшей, что такое меланхолия. «Что тебя так огорчает?» Максим Яриков посмотрел на жену, и его темные глаза ярко заблестели… Он крепко сжал челюсть. «Давай, клянись. Может быть, это поможет избавиться от страданий. Ты хорошо ругаешься.» Максим иногда заставлял себя не ругаться и не спорить. Когда он хотел, чтобы она его поняла. «Тебе не понять. » «Почему бы и нет? Если ты объяснишь, я сделаю.» «У тебя все на месте — руки, ноги, все остальные органы. Какого они размера — другой вопрос, но все на своем месте. Если нога болит, ты это чувствуешь, если ты чувствуешь голод , ты готовишь обед… Верно?» «Ну?» Максим легко поднялся на ноги (это был подтянутый сорокалетний мужчина, вспыльчивый и порывистый, который никогда не мог утомиться на работе, хотя работал много) и прошел по комнате, сердито сверкая глазами . «Но у человека есть еще кое-что — душа! Здесь, и вот где больно!» Максим указал на свою грудь. «Я не выдумываю! Я просто чувствую это, мне больно». «Еще где-нибудь болит?» «Слушай!» — взвизгнул Максим. — Раз вы хотите стоять на месте, то слушайте. Может, вы и родились без чувств, но вы могли бы хотя бы попытаться понять, что у некоторых людей есть душа. Мне не водочные деньги нужны, мне нужно… Ах ты, тупой идиот!» Максим окончательно вышел из себя. Он вдруг понял, что никогда не сможет объяснить, что с ним происходит, и жена Люда никогда его не поймет. Никогда! ножом, вытащить его душу и держать перед собой, а она скажет только «потроха». Впрочем, он и сам не верил в такую ​​душу, в какой-то кусок мяса. все было пустыми словами. Зачем ему так возбудиться? «Спросите меня, кого я больше всего на свете ненавижу, и я отвечу: людей без души. Или с гнилым. Говорить с женщинами так же полезно, как биться головой о стену!» «Ах, вздор!» «Проваливай!» «Так почему же ты такой озлобленный и злой, если у тебя есть душа?» «Что, по-вашему, душа — липкая булочка? Дело в том, что она не понимает, зачем я ее таскаю с собой, и оттого ей больно. И от того я злюсь. Я я расстроен». «А какое мне дело, если ты расстраиваешься? Нормальные люди ждут воскресенья и расслабляются… Они ходят в кино. .» Максим останавливался у окна, долго стоял без движения, глядя на улицу. Зима. Мороз. Серый сажистый дым поднимался из деревни в холодное ясное небо — люди грелись. Если проходила женщина с двумя ведрами на коромысле, то даже в двойные окна слышно было, как хрустит густой, твердый снег под ее валенками. Собака без причины начинала лаять, а потом замолкала. Мороз над всем. Люди были в своих домах, где было тепло. Они разговаривали, готовили обед, обсуждали соседа… Если бы у них была бутылка, они бы выпили, но и удовольствия им было мало. Когда Максиму было плохо, он не философствовал, ему и в голову не приходило ни у кого что-то просить. Он просто чувствовал боль и горький гнев, но гнев, который ни на кого не был направлен. Ему не хотелось ни бить кого-нибудь по лицу, ни вешаться. Он вообще ничего не хотел, вот что делало боль такой чертовски сильной! Лежать на спине и смотреть в потолок тоже не хотелось. А водку пить не хотелось, не хотел быть посмешищем, противно было. Он пробовал пить несколько раз… Когда он был пьян, он вдруг начал исповедоваться в грехах настолько гнусных, что от них всех, в том числе и его самого, тошнило. Однажды, когда он был пьян, он плакал и бил головой об обвешанную плакатами стену на посту милиции. Якобы он и еще какой-то мужик из деревни изобрели мощный мотор размером со спичечный коробок и передали чертежи американцам. Максим признался, что это гнусное предательство, что он «научный предатель», и попросил отвезти его под конвоем в лагерь для военнопленных в Магадане. Более того, он настоял на том, чтобы пройти всю дорогу босиком. «Зачем ты отдал чертежи?» — спросил сержант. — А кому? Максим не знал. Он знал только, что все это было «ужасным предательством». И горько заплакал. В одно такое тоскливое воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Снова было ясно и морозно, дымились трубы. «Ну и что?» — сердито подумал Максим. — Так было сто лет назад. Так что же нового? Так будет всегда. Идет молодой парень, Ванька Малофеев сын… Я помню самого Ваньку, когда он был в этом возрасте, и я тоже А скоро у них будут свои дети, все равно… И это все? Что толку? Максиму стало очень плохо. Он вспомнил, что у Ильи Лапшина в доме гостил родственник его жены, и этот родственник был священником. Настоящий, настоящий священник с длинными распущенными волосами. Священник был болен, у него что-то с легкими было, поэтому он приехал лечиться в деревню. Лечением был барсучий жир, а барсуков заготовил Илья. У священника было много денег, и он часто пил с Ильей чистый спирт. Священник не пил ничего, кроме чистого спирта. Максим ушел к Лапшиным. Илья и батюшка сидели за столом, пили спирт и болтали, Илья был уже хорошо смазан-головой кивал и бормотал про то, что в следующее воскресенье, не в это, а в следующее, он привезет двенадцать барсуков однажды. «Мне не нужно так много. Я просто хочу три хороших толстых.» «Я принесу тебе двенадцать, а ты сам выбери, какие хочешь. Моя работа — принести. А ты сам выбирай, какие лучше. Главное, чтобы ты выздоравливал… Я» принесу тебе двенадцать из них…» Священнику было скучно с Ильей, и он обрадовался, когда появился Максим. «Ну?» он спросил. — Душа болит, — сказал Максим. «Я пришел узнать, болят ли души верующих или нет». «Хотите немного духа?» «Неужели ты не понимаешь, что я пришел сюда просто выпить. Я, конечно, могу выпить, но я пришел не за этим. Я хотел знать, болит ли у тебя когда-нибудь душа». Священник налил спирта в два стакана и поставил один стакан и графин с водой перед Максимом. «Добавь воды по своему усмотрению.» Священник был крупным мужчиной лет шестидесяти, с широкими плечами и огромными руками. Трудно было поверить, что с его легкими что-то не так. Его глаза были ясными и умными, а взгляд был пристальным до наглости. Он не казался подходящим человеком, чтобы размахивать кадилом, скорее, как тот, кто прячется от матерей своих детей. В нем не было ничего мягкого или благочестивого, и с таким лицом он вряд ли был бы заинтересован в распутывании чувствительных нервов человеческих бед. Но Максим сразу почувствовал, что со священником интересно. «Твоя душа болит?» «Да, больно.» «Понятно.» Священник допил свой стакан и вытер губы уголком накрахмаленной скатерти. «Давайте поговорим об этом издалека. Слушайте внимательно и не перебивайте». Священник откинулся на спинку стула, погладил бороду и начал говорить, явно наслаждаясь: «Не успело появиться человечество, как появилось и зло. Когда появилось зло, то и желание бороться с ним, т. е. появилось и добро. Другими словами, если есть зло, то есть и добро, если нет зла, нет и добра. Вы понимаете, что я имею в виду? «Да, продолжайте.» «Не говори мне идти, я не лошадь.» Священник явно любил рассуждать так странно, отстраненно и безответственно. «Что такое Христос? Он воплощение добра, чья миссия — уничтожить зло на земле. Две тысячи лет идея Христа существовала среди людей и боролась со злом». Илья спал за столом. Священник налил себе и Максиму еще выпить. Он кивнул Максиму, приглашая его выпить. «Две тысячи лет имя Христа уничтожает зло на земле, а войны нет и в помине. Не кури, пожалуйста. Или выноси свои грязные испарения туда через вентиляцию.» Максим затушил сверток о подошву сапога и стал внимательно слушать. «Что у тебя с легкими?» — спросил он, пытаясь быть вежливым. — Больно, — коротко и неохотно объяснил священник. «А барсучий жир помогает?» «Да. Продолжим, мой несчастный сын. ..» «Что это?» — воскликнул Максим. «Я просил не перебивать меня.» «Я спрашивал о твоих легких…» «Ты спрашивал, от чего болит душа. И я рисую тебе четкую картину мироздания, чтобы успокоить твою душу. Слушай внимательно и впитывай. Итак, идея о Христе возникла из желания победить зло. Иначе какой в ​​этом смысл? Вы только представьте: добро восторжествовало. Христос восторжествовал… значит, он не что-то вечное и прочное, а временное средство, как диктатура пролетариата. Я хочу верить в вечность, в огромную вечную силу и вечный грядущий порядок». «Вы имеете в виду при коммунизме?» «Что значит «коммунизм»?» «Вы верите в коммунизм?» «Я не должен. Ты снова меня перебиваешь!» «Ладно, больше не буду. Только скажи… попроще. И не торопись так.» «Я ясно говорю: я хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую Силу, которая приводит все в движение на этой земле. Я хочу познать эту Силу и хочу верить, что она восторжествует. Иначе — зачем все это? А? Где эта сила?» Священник вопросительно посмотрел на Максима. «Он существует?» Максим пожал плечами. «Я не знаю.» «Я тоже не знаю.» «Ну и хорошо!» «Это еще не все. Я не знаю такой силы. Вполне возможно, что мне, как человеку, не позволено ее знать, понимать, постигать. В таком случае я отказываюсь от попыток понять свое существование. здесь, на земле. Вот так я чувствую, и ты привел свою больную душу к нужному человеку: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовым ответом, а я пытаюсь докопаться до сути Беда в том, что это все равно, что вычерпать океан, — мы не можем вычерпнуть его всего этими стаканами. А когда мы проглотим эту дрянь…» Священник осушил свой стакан спирта и вытер губы скатертью, «Когда мы пьем эту дрянь, мы пытаемся достичь дна океана, разливая ее. Стаканом, стаканом, сын мой! Это замкнутый круг, мы обречены». «Извините… не возражаете, если я выскажу одно замечание?» «Огонь вперед». «Вы.. . интересный тип священника. Неужели есть такие священники?» «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Слова известного атеиста, и он был совершенно прав. Небольшое предположение, чтобы убедиться — при его жизни никто никогда не принимал его за бога.» «Значит, если я правильно тебя понял, Бога нет?» «Я сказал, что нет. А теперь говорю тебе, что есть. Налей мне, сынок, спирта, налей двадцатипятипроцентной воды и подай мне. И себе налей. простодушный сын, и да заглянем мы на дно!» Священник допил свой стакан. «Теперь я говорю вам, что Бог существует. Его зовут Жизнь. Это Бог, в которого я верю. Какого Бога мы выдумали себе? Доброго, обтекаемого, безрогого, молочного Бога. просто глупы! Такого Бога нет. Есть строгий и могущественный Бог-Жизнь. Этот Бог предлагает нам добро и зло вместе — и это то, что Бог есть на самом деле. С какой стати мы думаем, что добро должно победить зло? «Я хотел бы знать, например, действительно ли вы пришли ко мне, чтобы узнать правду, или просто чтобы выпить. Вы сидите здесь, вытаращив глаза, делая вид, что вам интересно то, что я говорю… Максим поерзал на стуле. «Я так же хотел бы знать, нужен ли вам на самом деле не этот дух, а истина. Чрезвычайно интересно разобраться, что есть истина. Душа привела вас сюда или дух? Понимаете? ,я головой пользуюсь вместо того,чтобы просто пожалеть вас,с вашими полусырыми проблемами.И потому в соответствии с моим собственным представлением о Боге,я говорю,что если у вас болит душа,то и хорошо.Хорошо!Хотя бы вы жив и здоров! Если бы ты был в состоянии душевной гармонии, мы бы никогда не стащили тебя с печи. Живи, мой сын, плачь и танцуй. Не беспокойся о том, что в следующей жизни придется сковородки вылизывать потому что в этой жизни ты получишь и рай, и ад». Священник говорил громко, лицо его было пылающе-багровым, он весь вспотел. «Вы пришли сюда, чтобы узнать, во что верить, не так ли? Вы угадали. Души верующих не болит. Но во что мы должны верить? Верить в Жизнь. Я понятия не имею, чем все это кончится. Я не знаю, к чему все это ведет, но мне интересно бежать вместе со всеми, и, когда я могу, обгонять других… Ну и что, если есть зло? Если кто-то еще в этой великолепной гонке его ногу, чтобы сбить меня с ног, тогда я встану и разобью ему лицо. Никакой ерунды с «подставь другую щеку». «А если у него удар посильнее?» «Тогда мне просто нужно бежать за ним.» «А куда мы бежим?» «Туда и обратно. Какая разница, куда мы бежим? Мы все идем одним путем, хорошим и плохим вместе.» — Мне как-то не кажется, что я куда-то спешу, — сказал Максим. «Значит, ты слаб на коленях. Паралитик. Так и будешь стоять и хныкать.» Максим стиснул зубы… Его свирепые, злые глаза вонзились в священника. «Что я сделал, чтобы заслужить эту землю страданий?» «Слаб ты. Слаб, как… вареный петух. Не закатывай так глаза.» «Какой-то ты священник! А если я тебя хорошенько стукну, что тогда?» Священник с больными легкими! — разразился громким громким смехом. «Видишь?» — спросил он, показывая Максиму свою огромную ладонью. «Я могу на это положиться. Естественный отбор пойдет своим чередом». «Тогда я принесу пистолет.» «Они тебя расстреляют. Ты это знаешь, и ты не возьмешь пистолет, потому что ты слаб». «Тогда я заколю тебя ножом. Я могу это сделать.» «Ты получишь пять лет. Я буду болеть около месяца, пока рана не заживет. А ты просидишь внутри пять лет.» «Хорошо. Тогда почему у тебя болит душа?» «Я болен, друг мой. Половину дистанции пробежал и захромал. Наливай». Максим вылил. «Вы когда-нибудь летали на самолете?» — спросил священник. «Да. Много раз.» «Я никогда не летал до того, как попал сюда. Великолепно! Когда я сел в него, я подумал, что если эта летающая казарма разобьется, значит, так и должно быть. Мне не будет ни жалко, ни страшно! все хорошо! А когда он меня оторвал от земли и унес, я даже погладил его по боку и подумал: молодец! Верю в самолет. Вообще в жизни много чего справедливого. Например, люди стонать о том, что Есенин прожил такую ​​короткую жизнь. Он прожил ровно столько, сколько нужно для его песни. Если бы песня была длиннее, она не заставляла бы ваше сердце так болеть. Длинных песен не бывает». «В вашей церкви они продолжаются вечно.» «У нас нет песен, только стенания и стоны. Нет, Есенин прожил ровно столько, сколько нужно для его песни. Вам нравится Есенин?» «Да.» «Давайте споём.» «Я не могу.» «Просто помоги мне и не мешай мне.» И батюшка забубнил песню про замерзший клен, причем так грустно и так тонко, что у Максима и в самом деле защемило сердце. Дойдя до слов: «В последнее время я чувствую, что я как-то слабею», священник стукнул кулаком по столу, залился слезами и встряхнул длинной гривой волос. «Дорогое сердце! Он любил мужика!.. Он жалел его!.. А я люблю тебя. Верно, не правда ли? Если поздно, то что?» Максим почувствовал, что начинает любить священника. «Отец! Отец! Послушай меня!» — Не хочу, — сказал священник, плача. «Слушай меня, болван!» «Я не хочу! Ты слабонервный!» «Я оставлю твоих задыхаться после первого километра! Слабые коленки. .. Разгильдяй.» «Молись!» Священник поднялся на ноги. «Повторяй за мной…» «Проваливай!..» Не напрягаясь, священник поднял Максима за шкирку и поставил рядом с собой. «Повторяйте за мной: верю!» «Верю!» — сказал Максим. Ему очень понравилась эта фраза. «Громче! Торжественно: Верю! Вместе: Верю!» «Верю-верю!» они протянули вместе. А затем священник продолжил свою речь хорошо отработанной скороговоркой. «В авиации, в механизации сельского хозяйства, в научной револю-ции! В космосе и невесомости! Ибо это все объективно! Вместе, сейчас! За мной!..» Они хором закричали: «Верю-верю!» «Я верю, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Я верю, что они там задохнутся и побегут обратно в поля!!.. Верю!» «Верю-верю!» «В барсучьем сале, в бычьем роге, в прямом древке! В теле и плоти его…» Когда Илья Лапшин открыл глаза, то увидел, как священник швыряет свое огромное тело по комнате, прыгать прямо в приседания, кричать и хлопать себя по бокам и груди: Верю, верю! Вверх, вниз, вверх, клоун, раз, два, три! Верю, верю! Умпа, умпа, четыре, пять, шесть! Верю, верю! А Максим, уперев руки в бока, топтался вокруг попа и пел высоким женским голосом: У-е-е, у-е-е, раз, два, три Верю, верю! У-у-у, у-у-у, четыре, пять, шесть. «За мной!» — воскликнул священник. «Верю! Верю!» Максим устроился на затылке священника, и они молча затанцевали вокруг избушки, затем священник снова сел на корточки, опустился, как будто провалился под лед на озере, и распластался его руки. Половицы провисли. О, я верю, я верю’ Номер пять, человек жив Я верю, я верю’ Номер шесть, поднимите палочки Я верю, я верю! Священник и Максим оба танцевали с таким маниакальным угаром, что все это казалось вполне естественным. Им приходилось либо танцевать, либо рвать рубашки с груди, рыдать и скрежетать зубами. Илья посмотрел на них один раз, потом еще, а потом присоединился к их танцу. Но он только кричал: «Йи-ха! Йи-ха!» время от времени визгливым голосом. Он не знал слов. Рубашка на спине священника промокла насквозь, и под ней шевелились груды мускулов: он, видимо, никогда в жизни не знал, что такое усталость, и болезнь еще не разорвала его толстые сухожилия. Вероятно, их было не так-то просто разорвать: сначала он сожрет всех барсуков. И если ему скажут, что он нужен, он попросит хорошего толстого волка — от него будет не так-то просто избавиться. «Следуй за мной!» — снова приказал священник. А двое других последовали за обезумевшим багровым жрецом в его диком танце, кружась и кружась. И тогда, как какое-то большое тяжелое животное, жрец прыгнул обратно в середину круга, прогибая под собой половицы… Зазвенели тарелки и стаканы на столе. «Ах! Верю! Верю!» 3

The Prodigal Steppe Son : STORIES FROM A SIBERIAN VILLAGE.

Василий Шукшин, перевод Лауры Майкл и Джона Гивенса (Northern Illinois Univ. Press: 35 долларов за ткань; 16 долларов за бумагу, 255 стр.)

В старые железные дни Советского Союза, со Сталиным, только что забальзамированным, и паранойей, густой, как автомобильный выхлоп на Арбате перед приемной комиссией Всесоюзного государственного института кинематографии, более известного как ВГИК, появился грубоватый красивый молодой человек. Киношкола была пристанищем московской интеллигенции и так называемой «золотой молодежи», изнеженных детей вождей революции. Всегда допускалось несколько претендентов из рабочего класса, но только как символический знак покорности крестьян.

Этот заявитель был другим. Только что из флота, он все еще был в военной форме. На вопрос об образовании он ответил с сибирским акцентом, что не успел прочитать «Войну и мир», потому что она слишком толстая. Он упивался тем, что сам называл своей «неандертальской отсталостью и грубостью». Хуже того, он был сыном человека, казненного как «враг народа». Но у него была смелость и несколько защитников, и так вписался Василий Шукшин в русскую культуру. По сути, он вошел как икона советской иронической культуры, которая процветала между пальцами ног государства.

Ирония заключалась в том, что любое художественное выражение должно было сказать цензору одно и, возможно, прямо противоположное внимательному читателю или зрителю. Самый известный из шукшинских фильмов «Красная калина ягода», который он написал, снял и снял, якобы был об искуплении преступника его возвращением к честной сельской жизни. Однако на самом деле персонаж не может спрятаться от своей старой банды, которая выслеживает его и убивает. «Неотесанность» его антигероя сделала Шукшина настоящим героем для русских, готовых к честному голосу.

Все это может быть вводящим в заблуждение введением к его «Рассказам из сибирской деревни», потому что, имея столько причин писать из колодца гнева, он в основном отмечает эти 25 рассказов с юмором, терпимостью, остротой, любовью и прямотой. , блестящее описание Западной Сибири:

«Зимний пейзаж. Снаружи мороз. Деревня затмевала своим серым дымом чистое замерзшее небо — люди старались согреться. Если мимо проходила старуха с ведрами на коромысле, то даже слышно было сквозь стеклопакеты хруст плотно утрамбованного снега под ее валенками. . . . Люди остались бы дома, в тепле. . . . Они бы тоже выпили бутылку, если бы она была под рукой, но от выпивки веселее не становится.

Может быть, не веселее, но чаще креативнее. Механик решает построить вечный двигатель из велосипедных колес. Плотник покупает микроскоп и мечтает прославиться, убив всех микробов на Земле. Во всем остальном образцовый рабочий отказывается работать по субботам, чтобы попариться в идеальной бане, разжечь угли, взмахнуть, как Клеопатра, березовой веткой.

А иногда дела обстояли и повеселее, как в уморительном «Разрезании их до размера», в котором деревенщина допрашивает приезжих из города — людей с высокомерием, чтобы иметь докторскую степень и приезжающих на такси с чемоданом за чемоданом — и сводит их своей сумасшедшей смесью науки и инсинуаций к заикающейся ярости. Справедливое отношение к посторонним. Однако в деревне царит принцип «живи и дай жить другим». Мужчины бушуют, а жены бьют их кочергами и деревянными ложками. Когда пожилая женщина доносит на мужчину как на вора, суд принимает во внимание, что она его свекровь, и мужчина добивается своего личного триумфа над властью, отправляя прокурора в дикую поездку на грузовике без рук. руль.

Конечно, мы знаем, что отец Шукшина не одержал такой победы. 1930-е годы были временем советской коллективизации, когда зажиточных крестьян переквалифицировали в «врагов народа», а шепот заменял суд. Так что «Из детских лет Ивана Попова», один из последних разделов сборника, отличается от остальных. «Попов» — фамилия семьи матери Шукшина, которую она приколола к нему, чтобы избавить его от грубого обращения с детьми «классовых врагов». «В чем они обвинили моего отца, я действительно не знаю. . . . Как бы то ни было, отца нашего больше не стало», — пишет Шукшин. Здесь и резкость, и своенравие памяти, а не вымысел вымысла, и окрашенные настолько сдерживаемой яростью, что мы снова видим грубого деревенского мальчишку, ступившего перед приемной комиссией ВГИКа.