Автор: Ратушинская Ирина Борисовна — Коллекция русского шанхайца

(4 марта 1954 года, Одесса, Украинская ССР, СССР — 5 июля 2017 года, Москва, Россия) — русская поэтесса и писательница, диссидент.

Родилась в Одессе. Отец — инженер, мать — учительница русского языка. Окончила физический факультет Одесского университета. В 1979 переехала к мужу в Киев. Первая публикация — в журнале «Грани» (1982).

17 сентября 1982 года арестована, 3 марта 1983 осуждена по статье 62 УК УССР («антисоветская агитация и пропаганда»), приговорена к 7 годам лишения свободы и 5 годам ссылки. Срок отбывала вместе с Татьяной Великановой.

Годы, проведённые в женской колонии строгого режима для «особо опасных государственных преступников» в Мордовии, описаны в автобиографической книге «Серый — цвет надежды»^{. Заочно принята в международный ПЕН-клуб.}

4 октября 1986 года в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР была досрочно освобождена от дальнейшего отбытия наказания ^{(благодаря заступничеству Рейгана, Тэтчер, Миттерана, общественных организаций Запада).}

По данным из выписки из протокола № 65 заседания политбюро ЦК КПСС от 11 мая 1987 г., на пресс-конференции в Лондоне в декабре 1986 года Ратушинская и Геращенко объявили, что не намерены возвращаться в СССР «до тех пор, пока советские власти нарушают права человека». Настойчиво призывали западные страны к созданию «международного трибунала для оказания давления на Советский Союз и другие страны социалистического содружества в области прав человека»^{. 14 мая 1987 г. вместе с мужем были лишены советского гражданства (возвращено 15 августа 1990 г.).}

Преподавала в университете Чикаго.

По утверждению Ратушинской, она была «принципиально не согласна работать против России», так и против других стран через Хельсинкские группы, что и послужило причиной её конфликта с американскими элитами, например, с издателем Бобом Беренштайном, президентом Random House^.

В конце 1990-х годов ей было предоставлено российское гражданство без требуемого по закону предварительного отказа от британского. С 1998 проживала в Москве. Написала сценарии для ряда сериалов, в том числе «Приключения Мухтара», «Таксистка», «Аэропорт», «Присяжный поверенный». Литературный редактор сериала «Моя прекрасная няня».

Супруг — Геращенко Игорь Олегович, двое сыновей. У всех по два гражданства: Великобритании и России.

Скончалась 5 июля 2017 года ^{у себя дома, на руках у своего мужа. По свидетельству писательницы Елены Чудиновой, в течение двух лет Ратушинская «мужественно сражалась с тяжелой болезнью». Отпевание писательницы прошло в церкви святой Троицы на Шаболовке.}

Книги Ирины Ратушинской:

«Стихи». — Ann Arbor, 1984;

«Вне лимита». — Frankfurt/M.: Посев, 1985;

«Я доживу». — New York, 1986;

«Сказка о трёх головах». — Tenafly, N.J., 1986;

«Стихи». — London, 1986;

«Серый — цвет надежды». — London: OPI,1989; Харьков, 1994;

«Стихи». — Одесса: ВПТО Киноцентр, 1993;

«Одесситы. Роман». — Москва: Вагриус, 1996; АСТ, 2001;

«Наследники минного поля. Роман». — Москва: АСТ, 2001;

«Тень портрета. Роман». — Москва: Гудьял-пресс, 2000;

«Стихотворения». — Мосва: Бастиан Books,  2012.

Ирина Ратушинская в сети:

• «Мордовские лагеря и моя прекрасная няня» (интервью И.Ратушинской журналу «Русская жизнь» — апрель 2007);
• «Никто не посмел сорвать крест» (интервью И.Ратушинской журналу «Фома» — май 2008);
• «Конечно, благословляю! Конечно, в Россию» (интервью И.Ратушинской порталу Православие.ру — март 2015);
• И.Ратушинская «Можно и нужно об этом говорить. Воспоминания о митрополите Антонии Сурожском»;
• Книги И.Ратушинской в электронной библиотеке PROFILIB;
• Поэзия Ирины Ратушинской на сайте Натальи Лайдинен;
• Ирина Ратушинская «Стихотворения. Книга стихов»;
• Стихи Ирины Ратушинской;
• Указ Презизиума Верховного совета СССР о лишении советского гражданства Ратушинской И.Б. и Геращенко И.О..

Книги в коллекции

• Ратушинская Ирина «Я доживу». — Нью-Йорк, 1986 ✓ с автографом

© 2022 russianemigrant.ru.

Для использования материалов коллекции в какой бы то ни было форме, требуется письменное разрешение владельца сайта.

И. Ратушинская. Избранные стихотворения | Библиотека и фонотека Воздушного Замка

«Есть далекая планета…»
Письмо в 21-й год
«И вот я лечу по ступеням…»
«Я твердь сложу, и обведу зубцами…»
«Эта осень пахнет кострами…»
«От застолья выйти на холод…»
«Государь-император играет в солдатики – браво…»
«Мы словесно непереводимы…»
«Блажен Василий петушиным храмом…»
«Мне как-то снилось: кони и попоны…»
«Если выйти из вечера прямо в траву…»
«Ни сына не оставивший, ни дома…»
«Что ты помнишь о нас, мой печальный…»
«Помню брошенный храм под Москвою…»
«Вот и снова декабрь…»
«Мне в лицо перегаром дышит моя страна…»
«И в вечерний полет, по-ребячьи раскинувши руки…»
«А в этом году подуло весной…»
«Их пророки обратятся в ветер…»
«Мандельштамовской ласточкой…»
«И за крик из колодца «мама!. .»
«Когда-нибудь, когда-нибудь…»
Призвание
«Лукавый старец, здесь ты не солгал…»
«Словам – огня, и крепости – вину…»
«Время складками ложится…»
«В Италии барочны облака…»
«Так просто, так просто создать нашу землю…»
«За блаженные вопли цикады…»
«Вот и печка нагрета, и мать не корит…»
Город Китеж

Есть далекая планета.
Там зеленая вода.
Над водою кем-то где-то
Позабыты города.
Между белыми домами
Чутко дремлет тишина.
Смыты мягкими дождями
С древних башен письмена.
В мелких трещинах – колонны,
Теплый камень – как живой,
Оплетенный полусонной
Дерзко пахнущей травой.
А планета всё забыла,
Всё травою поросло.
Ветер шепчет: что-то было,
Что-то было, да прошло.
А весна поет ветрами,
Плачет медленно вода
И дрожит над городами
Небывалая звезда.
Умудренно и тревожно
Смотрят рыбы из реки,
В темных травах осторожно
Пробираются жуки,
Птицы счастливы полетом,
Вечно светел белый свет…
Может, снова будет что-то
Через много-много лет?

1971

   Письмо в 21-й год

                                      Николаю Гумилеву

Оставь по эту сторону земли
Посмертный суд и приговор неправый.
Тебя стократ корнями оплели
Жестокой родины забывчивые травы.

Из той земли, которой больше нет,
Которая с одной собой боролась,
Из омута российских смут и бед –
Я различаю твой спокойный голос.

Мне время – полночь – четко бьет в висок.
Да, конквистадор! Да, упрямый зодчий!
В твоей России больше нету строк –
Но есть язык свинцовых многоточий.
Тебе ль не знать?

Так научи меня
В отчаяньи последней баррикады,
Когда уже хрипят:
– Огня, огня! –
Понять, простить – но не принять пощады!

И пусть обрядно кружится трава –
Она привыкла, ей труда немного.
Но, может, мне тогда придут слова,
С которыми я стану перед Богом.

1979

И вот я лечу по ступеням
Почти кувырком, как во сне.
А день до безумья весенний,
И двор с простынями – весенний,
И сор под ногами – весенний!
И нет никакого спасенья
От буйного беса во мне.

О, как мне немедленно нужно
Туда, где всего голубей:
У крана расплескивать лужи,
С карниза пугать голубей!

Как быстро меняются местом –
Шажок, перебежка, прыжок –
Холодная гулкость подъезда
И неба внезапный ожог!
И пахнет котами и хмелем
От сохнущих каменных плит.
А я задыхаюсь апрелем
И брату кричу: «Ты убит!»

1979

Я твердь сложу, и обведу зубцами,
И купол выращу светлее облаков,
И буквицы глубоко врежу в камень,
И не сорвусь с расшатанных мостков.

Шагну назад, но разучусь паденью
И, не расслышав снизу голоса,
Намечу контуры – невидимые зренью,
Но ясные, когда закрыть глаза.

А для незрячих – краску разведу,
Которую ни страх, ни тлен не тронет.
И напишу такую красоту,
Что проклянут меня и похоронят.

1980

Эта осень пахнет кострами.
Там на небе пекут картошку,
Разгребают золу и дуют,
Вспоминая старые песни.
И грустят по мне вечерами,
И стараются хоть в окошко
Разглядеть,
                      а когда взойду я
На хрустальнейшую из лестниц –
Как там встретят меня: заждались!
Мол, не вечно же в колыбели…
А потом, с оттенком печали:
– Мы ведь тоже не всё успели.

1981

От застолья выйти на холод,
Захлебнуться тьмой и услышать
Бой часов и плетенье нитей,
Чей-то шорох и голоса…
Черный с золотом космос
Громоздится над нашей крышей,
Гривы спутаны у созвездий
И горят восторгом глаза.
Как над шаром стеклянным дети,
Позабыв дышать от волненья,
Тесным кругом сойдясь, глазея
Из-за худенького плеча –
Те, над нами, толпятся в небе,
Очарованы представленьем,
Так несхожим со всем на свете –
От кулис до взмаха плаща!
Ах, серебряные трубы,
Злые кони да птица кочет,
Плач у стремени, смерть и слава –
Порван занавес, не спустить!
Ни пощады никто не примет.
Ни антракта никто не хочет.
Хорошо ль мы умеем падать
С порыжелой землей в горсти?

1981

Государь-император играет в солдатики – браво!
У коней по-драконьи колышется пар из ноздрей…
Как мне в сердце вкипела твоя оловянная слава,
Окаянная родина вечных моих декабрей!
Господа офицеры в каре индевеют – отменно!
А под следствием будут рыдать и валяться в ногах,
Назовут имена… Ты простишь им двойную измену,
Но замучишь их женщин в своих негашеных снегах.
Господа нигилисты свергают святыню… недурно!
Им не нужны златые кумиры – возьмут серебром.
Ты им дашь в феврале поиграть с избирательной урной
И за это научишь слова вырубать топором.
И сегодня, и завтра – всё то же, меняя обличья, –
Лишь бы к горлу поближе! – и медленно пить голоса,
А потом отвалиться в своем вурдалачьем величье
Да иудино дерево молча растить по лесам.

1982

Мы словесно непереводимы.
Что стихи? Это запах дыма –
Не тому, кто курит, а рядом.
Аромат, переставший быть ядом,
Синь-трава, невесомое дело!
А когда потянет горелым –
Так положено. Все это знают.
Неизодранное знамя
Существует до первого боя.
Выше!
             Вот уже – в клочья!
С тобою –
                  Бог,
                          а кто за тобой – невредимы,
Только волосы пахнут дымом.
А другой судьбы просто нету.
На роду российским поэтам –
Быть простреленными, как знаменам.
А потом уже – поименно.

1982

Блажен Василий петушиным храмом,
Блажен солдат березовым крестом,
Блаженны дети маком и мечтами,
А дураки – исчерканным листом.
Сегодня снова голубиный вечер,
И дышит снег наивно и легко.
Как хорошо б лишиться дара речи
И пить зимы парное молоко!
И видеть свет – младенчески блаженно!
Но бьет глагол в гортани, но в тисках –
Дыханье, но в пылу самосожженья
Обуглен рот, и пепел на висках.
Обломки строк – мучительнее бритвы,
Истерзан лист на тысячи ладов…
И только бессловесная молитва
Уймет смятенье, как на лоб – ладонь.

1983

                                             Моему другу
                                             Валерию Сендерову

Мне как-то снилось: кони и попоны,
Рука с колючим перстнем на плече,
И горький лик коричневой иконы,
И твердый ропот тысячи мечей.
Потом не помню. Травы уставали
Оплакивать надломы, волки – выть,
И кто-то пел по мертвым на привале,
И сохли раны, и хотелось пить.
Был месяц август. Дозревали звезды
И падали в походные костры,
И родину спасти еще не поздно
Казалось нам. Мы дождались поры,
Мы встали, и в который раз, спасая,
Ушли в траву и перестали быть.
Юродивая девочка, босая
По нам бежала с криком. Не убить –
Так просто. Кажется, сейчас усвоит
Моя земля бесхитростный урок…
Но нет! Ржавеют воды, бабы воют.
А мы встаем, когда приходит срок.

1983

Если выйти из вечера прямо в траву,
По асфальтовым трещинам – в сумрак растений,
То исполнится завтра же – и наяву
Небывалое лето счастливых знамений.
Все приметы – к дождю,
Все дожди – на хлеба,
И у всех почтальонов – хорошие вести.
Всем кузнечикам – петь,
А творцам – погибать
От любви к сотворенным – красивым, как песни.
И тогда, и тогда –
Опадет пелена,
И восторженным зреньем – иначе, чем прежде, –
Недошедшие письма прочтем,
И сполна
Недоживших друзей оправдаем надежды.
И подымем из пепла
Наш радостный дом,
Чтобы встал вдохновенно и неколебимо.
Как мы счастливы будем – когда-то потом!
Как нам нужно дожить!
Ну не нам – так любимым.

1983

                                             О. М.

Ни сына не оставивший, ни дома,
Во вьюгу поднятый среди строки,
Щербленою дорогою ведомый –
Нелепым дуновением руки,
Бессмертным птичьим взмахом –
Не меня ли
Благословил на этот мерзлый путь?
И правящему черными конями
Я не боюсь в глазницы заглянуть:
Ни странных птиц кружение и трепет,
Ни гул последней облачной черты –
Не преуспеют испугать, раз ты
Уже на берег вышел, чтобы встретить,
И ждешь у края сумрачной воды.
Я узнаю твой взмах – и рвутся звенья
Бессильных уз, и опадает тлен!
А ты сейчас шагнешь по неземле –
И руку мне подашь, чтобы забвенье
Не доплеснуло до моих колен.

1983

Что ты помнишь о нас, мой печальный,
Посылая мне легкие сны?
Чем ты бредишь пустыми ночами,
Когда стены дыханью тесны?
Вспоминаешь ли первые встречи,
Дальний стан, перекрестки веков?
Говорит ли неведомой речью
Голубое биенье висков?
Помнишь варваров дикое стадо,
И на гребне последней стены
Мы – последние – держим осаду,
И одною стрелой сражены?
Помнишь дерзкий побег на рассвете,
Вдохновенный озноб беглецов,
И кудрявый восточный ветер,
Мне закидывающий лицо?
Я не помню, была ли погоня,
Но наверно отстала вдали,
И морские веселые кони
Донесли нас до теплой земли.
Помнишь странное синее платье –
И ребенок под шалью затих…
В этот год исполнялось проклятье,
И кому-то кричали: «Мы – братья!»
А кого-то вздымали на штык…
Как тогда мы друг друга теряли –
В суматохе, в дорожной пыли –
И не знали: на день, навсегда ли?
И опять – узнаешь ли – нашли!
Через смерть, через годы и годы,
Через новых рождений черты,
Сквозь забвения темные воды,
Сквозь решетку шепчу: это ты!

1983

Помню брошенный храм под Москвою:
Двери настежь, и купол разбит.
И, дитя заслоняя рукою,
Богородица тихо скорбит –
Что у мальчика ножки босые,
А опять впереди холода,
Что так страшно по снегу России –
Навсегда – неизвестно куда –
Отпускать темноглазое чадо,
Чтоб и в этом народе – распять…
– Не бросайте каменья, на надо!
Неужели опять и опять –
За любовь, за спасенье и чудо,
За открытый бестрепетный взгляд –
Здесь найдется российский Иуда,
Повторится российский Пилат?
А у нас, у вошедших, – ни крика,
Ни дыхания – горло свело:
По ее материнскому лику
Процарапаны битым стеклом
Матерщины корявые буквы!
И младенец глядит, как в расстрел:
– Ожидайте, Я скоро приду к вам!
В вашем северном декабре
Обожжет Мне лицо, но кровавый
Русский путь Я пройду до конца,
Но спрошу вас – из силы и славы:
Что вы сделали с домом Отца?
И стоим перед Ним изваянно,
По подобию сотворены,
И стучит нам в виски, окаянным,
Ощущение общей вины.
Сколько нам – на крестах и на плахах –
Сквозь пожар материнских тревог –
Очищать от позора и праха
В нас поруганный образ Его?
Сколько нам отмывать эту землю
От насилья и ото лжи?
Внемлешь, Господи? Если внемлешь,
Дай нам силы, чтоб ей служить.

1983

Вот и снова декабрь
Расстилает холсты,
И узорчатым хрустом
Полны мостовые,
И напрасно хлопочут
Четыре стихии
Уберечь нас от смертной
Его чистоты.
Пустим наши планеты
По прежним кругам –
Видно, белая нам
Выпадает дорога.
Нашу линию жизни
Залижут снега –
Но еще нам осталось
Пройти эпилогом.
Но, упрямых следов
Оставляя печать,
Подыматься по мерзлым ступеням
До плахи –
И суровую холодность
Чистой рубахи
Ощутить благодатью
На слабых плечах.

1983

Мне в лицо перегаром дышит моя страна.
Так пришли мне книгу, где нет ничего про нас.
Чтобы мне гулять по векам завитых пажей,
Оловянных коньков на крышах и витражей,
Чтоб листать поединки, пирушки да веера,
Чтоб еще не пора – в костер, еще не пора…
И часовни еще звонят на семи ветрах,
И бессмертны души, и смеха достоин страх.
Короли еще молоды, графы еще верны,
И дерзят певцы. А женщины сотворены
Слабыми – и дозволено им таковыми быть,
И рожать сыновей, чтобы тем – берега судьбы
Раздвигать, и кольчуги рвать, и концом копья
Корм историкам добывать из небытия.
Чтоб шутам решать проблемы зла и добра,
Чтобы львы на знаменах и драконы в горах,
Да в полнеба любовь, да веселая смерть на плахе,
А уж если палач – пускай без красной рубахи.

1983

И в вечерний полет, по-ребячьи раскинувши руки,
Словно в бездну, роняя затылок в крахмальную стынь –
Пронесемся по снам, ни в одном не уставшие круге,
В обомлевших ветрах наводя грозовые мосты!

Мы узнаем там тех, кого вспомнить пытались, но меркла
У границы сознанья прозрачная память веков.
Мы в нее свою жизнь наводили, как встречное зеркало,
Но глаза ослеплял свет неведомых нам берегов.

В озареньи полета мы будем бесстрашны и мудры,
И придут к нам крылатые звери с небесных ворот…
А в кого превратимся, ударившись оземь, наутро –
Нам еще не известно, и стоит ли знать наперед?

1984

А в этом году подуло весной
Четвертого февраля.
И на вспененной лошади вестовой
В нелепом мундире старинных войн
Промчал по мерзлым полям.
Прокатили мускулы облаков
По всем горизонтам гром,
И запели трубы былых полков
Смертью и серебром.
И по грудь в весне провели коней,
И намокли весной плащи,
А что там могло так странно звенеть
Мне было не различить.
Но рвануло сердце на этот звон,
И усталость крылом смело.
И это был никакой не сон:
Было уже светло.

1984

Их пророки обратятся в ветер,
В пепел обратятся их поэты,
Им не будет ни дневного света,
Ни воды, и не наступит лето.
О, конечно, это справедливо:

Как земля их носит, окаянных!
Грянут в толпы огненные ливни,
Города обуглятся краями…
Что поделать – сами виноваты!
Но сложу я договор с судьбою,
Чтобы быть мне здесь
И в день расплаты
Хоть кого-то заслонить собою.

1984

Мандельштамовской ласточкой
Падает к сердцу разлука,
Пастернак посылает дожди,
А Цветаева – ветер.
Чтоб вершилось вращенье вселенной
Без ложного звука,
Нужно слово – и только поэты
За это в ответе.

И раскаты весны пролетают
По тютчевским водам,
И сбывается классика осени
Снова и снова.
Но ничей еще голос
Крылом не достал до свободы,
Не исполнил свободу,
Хоть это и русское слово.

1984

И за крик из колодца «мама!»
И за сшибленный с храма крест,
И за ложь твою «телеграмма»,
Когда с ордером на арест, –
Буду сниться тебе, Россия!
В окаянстве твоих побед,
В маяте твоего бессилья,
В похвальбе твоей и гульбе.
В тошноте твоего похмелья –
Отчего прошибет испуг?
Всё отплакали, всех отпели –
От кого ж отшатнешься вдруг?
Отопрись, открутись обманом,
На убитых свали вину –
Всё равно приду и предстану,
И в глаза твои загляну!

1984

Когда-нибудь, когда-нибудь
Мы молча завершим свой путь
И сбросим в донник рюкзаки и годы.
И, невесомо распрямясь,
Порвем мучительную связь
Между собой и дальним поворотом.
И мы увидим, что пришли
К такому берегу Земли,
Что нет безмолвней, выжженней и чище.
За степью сливы расцветут,
Но наше сердце дрогнет тут:
Как это грустно – находить, что ищем!
Нам будет странно без долгов,
Доброжелателей, врагов,
Чумных пиров, осатанелых скачек.
Мы расседлаем день – пастись,
Мы удержать песок в горсти
Не попытаемся – теперь ведь всё иначе.
Пускай победам нашим счет
Другая летопись ведет,
А мы свободны – будто после школы.
Жара спадает, стынет шлях,
Но на оставленных полях
Еще звенят медлительные пчелы.
Ручей нам на руки польет,
И можно будет смыть налет
Дорожной пыли – ласковой и горькой.
И в предвечерней синеве
Конь переступит по траве
К моей руке – с последней хлебной коркой.

1984

      Призвание

Сегодня Господу облака
Вылепил Микеланджело.
Ты видишь – это его рука
Над брошенными пляжами.
Над морем и городом их несет
И над шкурой дальнего леса,
И – слышишь – уже грохочет с высот
Торжественная месса!
Сегодня строгую ткань надень
И подставь библейскому ветру.
Смотри, какой невиданный день –
Первый от сотворенья света!
Исполнится всё – лишь посмей желать,
Тебе – и резец, и право!
Ликуют тяжелые колокола,
И рвется дыханье, и вечность мала:
Безмерна твоя держава!
Отныне ты – мастер своих небес:
Назначишь ли путь планетам?
Изо всех чудес – поверить себе –
Труднейшее чудо света!
Но какими ты вылепишь облака –
Таким и взойти над твердью…
Так встань перед миром!
Прямей!
Ну как?
Отважишься ли – в бессмертье?

1985

Лукавый старец, здесь ты не солгал.
Остановить высокое мгновенье
Нам не позволит вечное сомненье:
А может, выше будет перевал?
Ведь наш зенит еще не наступил,
И дымный запах будущей победы
Тревожит нас, и мы стремимся следом,
По-юному исполненные сил.
Но истинная наша высота
Неузнаваема, пока мгновенье длится:
Наполеон Аркольского моста
Прекраснее, чем под Аустерлицем!
И кто посмеет, будто птицу влет,
Стоп-кадром сбить пернатую минуту?
По счастью, мы и сами, в свой черед,
Безудержны в стремлениях и смутах.
Всегда на шаг за завтрашней чертой,
Во всех свершеньях наперед повинны!
И если время скажет нам «постой» –
Пройдем насквозь, плечом его раздвинув.

1985

Словам – огня, и крепости – вину,
И легкости – смычку, и дерзкой славы!
И прадеды с улыбкою лукавой
Из темных рам отпустят нам вину –
За то, что хоть на вечер, хоть на час
Мы оживим забытую эпоху.
А если натворим переполоху –
Вольно ж им было просыпаться в нас!

1986

Время складками ложится
И стекает по плечам.
Слышно: площадь веселится –
Ожидают палача.

Пьяны люди, сыты кони –
То ли хохот, то ли пляс…
В каждом доме на иконе
Беспощадно смотрит Спас.

Кто там в сумерках кружится?
Погоди, еще светло!
Время петлями ложится.
Глядь – под горло подошло.

1986

В Италии барочны облака,
И Тибр тугими петлями ложится,
А с выпуклых холмов слетают птицы,
И каждая дуга божественно легка.
Откуда мне известны наперед
Дождями полусмытая тропинка,
На солнечных часах проросшая травинка
И времени такой неспешный ход,
Как будто впереди все те века,
Что в эту землю врезали дороги.
И рано говорить об эпилоге,
Когда так бьется каждая строка
И хочет жить…
В горах смеются боги.
А смерть не видит нас издалека.

1987

Так просто, так просто создать нашу землю:
Пускай она странных сердец не приемлет –

Но в колоб тугой закатать, да покруче,
А то что осталась – пустить бы на тучи

Немыслимых форм, сумасшедших изгибов –
Чтоб помнились мальчикам, грянув и сгинув.

Да зябких ракит подпустить наважденье,
Да льдам обозначить ночное движенье,

Да перечной россыпью птиц – на полсвода,
Да детского плача, да смутного года.

1988

За блаженные вопли цикады,
За упорство каленых кремней –
Наши души вернутся в Элладу
Для прощального круга над ней.
На исходе оборванной пряжи,
Сдавши глине дыханье и вес,
Все леса и скалистые кряжи
Мы увидим с горячих небес.
А тогда засмеемся счастливо,
И возница коней охлестнет.
Перекрученной веткой олива
Нам небрежно по ветру плеснет.

1988

Вот и печка нагрета, и мать не корит,
И не нужно смертельной отваги.
Но зигзаг Ориона над нами горит,
Как устам – повторенье присяги.
Те же звезды внимательно смотрят на нас,
Те же сны, затаивши дыханье,
Наблюдают за нами: погас – не погас
В испытаньи бездонным скитаньем.
Те же струны печалят подросших гонцов,
Хоть иную узду обгрызают.
Лютый смерч декабря –
Не отыщешь концов! –
Обелить наши тени дерзает.
Как рискованно след по пороше вести:
Сразу видно, куда и откуда!
Ни слепец, ни певец не укажет пути,
И смеется с осины Иуда.
Многомерное эхо двухслойных словес
Ищет глотку с улыбкой волчицы.
Но всё те же огни с отдаленных небес
В нас глядят, как озябшие птицы.

1989

        Город Китеж

Вначале появились купола.
Века воды крестов не затемнили,
И колокол из радуг влажной пыли
Нам просквозил несмелые тела.

И бил нещадно – от ребра к ребру,
Спасая наши замершие души,
Но находя лишь след великой суши –
Извилистую темную нору.

А мы стояли, странно онемев –
Ораторы, молчальники, блудницы –
Узнать не смея радостный напев.
Но первыми очнулись наши птицы.

И взмыли, и ушли, и далеки
Казались нам для самой меткой пули.
А китежане, их кормя с руки,
Забыли нас.
Уже потом взглянули.

1989

Некролог Ирины Ратушинской | Поэзия

Рано утром 10 октября 1986 года Игорь Геращенко, муж советской поэтессы-диссидента Ирины Ратушинской, позвонил в Кестонский колледж, центр изучения религии в коммунистических странах, находившийся тогда в Кестоне, графство Кент. «Ирина свободна», — сказал он нам: переданная на Би-би-си, а оттуда — всему миру, эта новость затмила событие, которого ждали СМИ — открытие саммита в Рейкьявике между президентом США Рональдом Рейганом и советским лидером Михаилом Горбачев.

Время выбрано не случайно. В новостях был перерыв, пока Рейган и Горбачев находились в воздухе по пути в Исландию. Последний стремился доказать мировому общественному мнению, что он серьезно настроен на улучшение отношений не только на международном уровне, но и на внутреннем фронте, путем признания улучшения ситуации с правами человека, вызванного его программой перестройки (реконструкции).

Так что с его стороны это был просчитанный ход. Сообщалось, что Ирина находится на грани смерти в тюрьме, и он знал, что ее освобождение захватит воображение всего мира. Тридцать лет спустя она умерла в возрасте 63 лет от рака.

Она была самым известным диссидентом в Советском Союзе после освобождения еврейского активиста Анатолия Щаранского (ныне Натана Щаранского) в начале года. Очень скоро «отец советской водородной бомбы» Андрей Сахаров получил личный звонок от Горбачева с просьбой вернуться в Москву из ссылки в Горьком. Советский Союз уже никогда не будет прежним.

Мировая известность уже подняла статус Ирины до международного. Англиканский священник, преподобный Дик Роджерс, провел весь Великий пост 1986 в клетке в Бирмингеме, пытаясь имитировать тюремные условия и диету этого молодого заключенного. Ирина пришла к выводу, что огромная известность, которую он вызвал, способствовала спасению ее жизни.

Она не была прирожденным диссидентом. Родилась в Одессе, на Украине, тогда входившей в состав Советского Союза, она была дочерью Бориса, инженера, и Ирины, учительницы русской литературы. Она окончила физический факультет Одесского университета в 1976 году и стала учителем начальных классов, а в 19 лет вышла замуж за физика Игоря.79. Одаренная поэтесса с твердыми христианскими убеждениями, она пыталась привить своим ученикам собственные стандарты.

В советской системе образования преобладал атеизм, который она ненавидела, но почему именно она подверглась такому бесчеловечному обращению, остается загадкой. Можно было ожидать, что КГБ даст ей устрашающий выговор и уволит с работы. Вместо этого она столкнулась со всей силой советского закона, но поэзия в России всегда была опасна.

В 1981 году она и ее муж подписали обращение к советскому правительству от имени ссыльного Сахарова, после чего они приняли участие в демонстрации, за которую ее муж был лишен работы, и они оба отсидели 10- день тюремного заключения. После второго ареста в 1982 г. она содержалась в тюрьме, пока в апреле 1983 г. не предстала перед судом по обвинению в «агитации с целью подрыва или ослабления советского режима»; за это она получила семь лет исправительно-трудового лагеря в республике Мордовия, к юго-востоку от Москвы, с последующими пятью годами ссылки.

После освобождения описала условия в «малой зоне» лагеря в замечательной книге «Серый цвет надежды» (1988). Эта запретная зона, своего рода тюрьма в тюрьме, была предназначена для особо опасных женщин-политических преступников, в том числе для многих известных женщин-диссиденток того времени. Она описала их время от времени с юмором и большой проницательностью, поскольку они помогали и поддерживали друг друга в ужасных условиях. Среди многих других Ирина подружилась с Лагле Парек, которая позже станет первым министром внутренних дел свободной Эстонии.

Даже в тюрьме Ирина продолжала писать. Лишенная бумаги, она царапала свои стихи кусками мыла, запоминала их, стирала и воссоздавала, когда в конце концов под руку попадала бумага. Каким-то образом она переправила их Игорю, а он передал их миру. Они оказали огромное влияние. Музыкальные настройки включали цикл Салли Бимиш «Нет, я не боюсь» для устной речи и камерного оркестра (1988).

В своих тюремных стихах Ирине удалось замечательно передать атмосферу лагеря, находя радость в самых простых переживаниях, как в «Буду жить и выживать: 9».0023

А я расскажу о первой красавице
которую я увидела в плену.

Замерзшее окно! Ни глазков, ни стен,
Ни решеток, ни давно перенесенной боли –
Только голубое сияние на маленьком стекле,
Отлитый узор – прекраснее нельзя было и мечтать!
Чем яснее смотрели, тем мощнее расцветали
Эти разбойничьи леса, костры и птицы!
И сколько раз были лютые морозы
И сколько окон сверкало после этого –

Но никогда не повторялось
Этот вихрь радужного льда!

Эмиграция в Великобританию вскоре последовала за ее внезапным освобождением. Медицинские осмотры выявили степень ее страданий: ей сказали, что она не сможет иметь детей. Тем не менее в 1993 году она родила сыновей-близнецов Сергея и Олега.

Огромная популярность Ирины на Западе привела к тому, что ее пригласили в Северо-Западный университет, штат Иллинойс, в качестве резидента-поэта (1987-89), но со временем она сошла на нет, и приглашения выступить стали реже. Они с Игорем хотели воспитать своих сыновей русскими. Ельцинскому режиму понадобилось некоторое время, чтобы восстановить гражданство Ирины, но в 1998 году Ирина и Игорь переехали в Москву и завели достаточно комфортный образ жизни, дополняемый получаемыми ею гонорарами.

Ирина продолжала писать, в том числе сценарии для ситкомов, и время от времени читать стихи, но планы сатирического романа, в котором собаки, вороны и крысы захватили мир у людей, были прерваны диагнозом ее болезни.

Ирина сохранила христианскую веру и нормы, которые ее вдохновляли, но Россия и мир забыли об обстоятельствах, которые сделали их такими непреодолимыми.

У нее остались Игорь и ее сыновья.

Ратушинская Ирина Борисовна, поэт, правозащитник, родилась 4 марта 1954 г.; умерла 5 июля 2017

Ирина Ратушинская | Университетские библиотеки

Бейлор>Университетские библиотеки>Откройте для себя>Отличительные коллекции>Женские коллекции> Ирина Ратушинская

Крик из колодца

«Я буду мечтать о тебе, Россия.
В проклятье твоих побед.
В муках твоего бессилия.
В тошноте твоего похмелья —
Почему страх прорвется?
Все было оплакано, все было спето для отдыха—
Кого ты вздрогнешь от неожиданности?
Хотя вы будете это отрицать, примите прибежище в иллюзии,
Возложить всю вину на тех, кто был убит,
Я все равно приду и встану перед тобой
И посмотри себе в глаза. »

—— 5 июля 1984 г., написано из молдавского лагеря для заключенных

Ирина Ратушинская родилась без родины. Ее семья облагороженных поляков решительно поддерживала независимость Польши. Прадед Ирины был убит во время одного из многих польских восстаний против России. В конце концов ее бабушка и дедушка были вынуждены покинуть Польшу. Они поселились в Одессе, Украина, где Ирина родилась 4 марта 19 года.54.

Озорной ребенок, родители Ирины постоянно пытались укротить ее свободолюбие и воспитать в общепринятом советском стиле. Они записали ее в пионеры, коммунистическую молодежную организацию. Несмотря на то, что она жила в Украине, ей разрешалось говорить только по-русски. Родители Ирины были атеистами и запрещали бабушке и дедушке брать ее в Польскую римско-католическую церковь. Бабушке Ирины не разрешали учить ее польскому языку. Усилия ее родителей оставили Ирину бесправной и не настоящей русской, польской или украинской. Позже Ирина напишет, что эта насильственная русификация ее детства оставила ее без родины и «оборвала последние нити, связывавшие меня с прошлым моей семьи».

В подростковом возрасте Ирина проявляла способности к поэзии и была заядлой читательницей. Впервые она столкнулась с коммунизмом в Одесском университете, где коммунистическая идеология эффективно проникла в гуманитарные науки, а студенты стали не более чем опытными писателями-пропагандистами. Поэтому девушка поступила на физфак изучать естествознание. Ее осторожное решение стало одним из первых ее актов открытого неповиновения советской политике.

Ирине нравилось учиться в университете, но постепенно она все больше времени посвящала писательству, особенно поэзии. КГБ активно завербовал ее еще в 19 лет.72, когда она отказалась быть осведомителем. Ирина закончила учебу в 1976 году, и КГБ снова связался с ней и попросил ее войти в экзаменационную комиссию школы для поступления в кандидаты. Они хотели, чтобы она выявляла кандидатов-евреев и намеренно снижала их баллы. Ее отказ привел к тому, что ее понизили в должности и в конечном итоге заставили уйти с работы. КГБ затруднил трудоустройство, поэтому она начала убирать квартиры и ремонтировать мелкую бытовую технику.

В 1979 году вышла замуж за Игоря Геращенко и переехала в Киев. Ирина и Игорь неоднократно оформляли паспорта для проживания за границей. Ирина считала, что только так она сможет получить работу физика. Однако заявление пары было отклонено. Разочарованная, Ирина все чаще обращалась к упрямо честной поэзии. Ее друг по университету Илья Ныкин позже писал: «Она не отказывалась от этой честности, даже когда писала о своей стране».

Хотя ее стихи не были политическими по своей природе, они были оружием в борьбе за человеческое самовыражение. Они стали появляться в подпольных газетах. Когда КГБ получил одно из этих изданий, Ирина Ратушинская была на пути к столкновению с правительством. 17 сентября 1982 года она была арестована по обвинению в «агитации за подрыв или ослабление советской власти». Через шесть месяцев ее приговорили к семи годам лагерей с последующими пятью годами ссылки. Через день после того, как ей исполнилось 29, Ирину депортировали в Барашево, лагерь «строгого режима» под Москвой.

№

Ратушинская отсидела четыре года, но была освобождена в октябре 1986 года в знак доброй воли перед встречей на высшем уровне Рейгана и Горбачева в Исландии. Она провела почти год в одиночной камере и пережила бесчисленные морозные ночи, избиения и голодовки в защиту прав человека. Тюрьма сильно подорвала ее здоровье. После освобождения Ирине разрешили поехать в Англию для лечения. Она приехала туда как знаменитость. Поэзия Ирины и ее приверженность правам человека привлекли внимание Запада. Ее стихи были тайно вывезены из тюрьмы на скрученной папиросной бумаге и широко читались в журналах самиздата, распространяемых по всему миру, и коллективно публиковались под названием «9».0026 Нет, я не боюсь . В конце концов, ее популярность позволила ей получить предложение стать поэтом-резидентом Северо-Западного университета. Когда она переехала в Соединенные Штаты, советское правительство лишило ее гражданства.

У Ирины и Игоря в 1993 году родились мальчики-близнецы, и они очень хотели вырастить их в России.