Созерцание (Преподобный Иустин (Попович)) — По ком звонит колокол

В философии Святых Отцов слово «созерцание» — θεωρία — имеет онтологический и гносеологический смысл. Оно означает: молитвенно-благодатное сосредоточение души на надумных тайнах, которыми изобилует не только Троическое Божество, но и сама человеческая личность, как и сущность Богом созданной твари. В созерцании личность подвижника веры живёт над чувствами, над категориями времени и пространства, ощущает живую близкую связь с горним миром и питается откровениями, в которых находит то, чего «не видел … глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» (1 Кор. 2:9).

В сербском языке нет слова, которое бы адекватно, или хотя бы близко к адекватности, соответствовало греческому слову — θεωρία. Описательно же оно могло бы переводиться так: духовное зрение, рассмотрение, воглубление. Но лучше всего остановиться на церковнославянском и русском слове «созерцание», ибо оно наиполнее передаёт смысл греческого слова — θεωρία.

Свой огромный благодатный опыт, обретённый в состоянии созерцания, святой Исаак старается выразить словами, насколько человеческие слова могут охватить и выразить над-умные истины вероисповедного опыта, и так в некоторой степени объяснить, что значит созерцание. По его мнению, созерцание — это ощущение божественных тайн, которые скрыты в вещах и их причинах¹. Созерцание состоит в тонкой деятельности ума — εν τη λεπτη εργασία του νου — и в божественном размышлении, равно как и в пребывании в молитве². Оно просветляет разумную часть души³.

Иногда от молитвы является созерцание, оно прерывает молитву уст, и тот, кто молится, становится через созерцание телом без духа и переходит в восхищение. Такое состояние называется молитвенным созерцанием. И в этом молитвенном созерцании существует мера и различение даров, ибо ум еще не зашел туда, где уже нет молитвы, в состояние, которое выше молитвы — υψηλότερον αυτης ⁴.

Посредством достойной, благодатной жизни подвижник веры достигает созерцания. Начало состоит в следующем: человек убеждается в Божием промышлении о людях, просвещается любовью к Творцу и удивляется устроению разумных существ и великой Божией заботе о них. От этого в нём возникает наслаждение Богом, воспламенение любви к Богу, той любви, что сжигает душевные и телесные страсти. Затем он, как вином, упивается божественной любовью; мысль его в восхищении; сердце его — плен Божий. Иногда он не ощущает, носит ли тело своё на себе и находится ли в этом мире. Таково начало духовного созерцания в человеке, а в то же время и начало всех откровений уму. С помощью созерцания ум растёт и возносится откровениями, которые превосходят человеческую природу. Одним словом, человеку передаются все божественные созерцания и духовные откровения, которые святые принимают в этом мире, и все дары и откровения, которые только может природа познать в этой жизни⁵.

Добродетель разума усмиряет душу, очищает её от грубых мыслей, чтобы не занималась ими страстно, а развивалась в своём созерцании. Это созерцание приближает к изначальной природе ума и называется невещественным созерцанием — θεωρία άθλος. Это созерцание — духовная добродетель, ибо возвышает разум над земным, приближает его к изначальному созерцанию Духа — τη πρώτη θεωρία του Πνεύματος, — сосредотачивает разум на Боге и на созерцании неизреченной славы, отделяет разум от этого мира и от ощущений мира⁶. Духовная жизнь — это деятельность без участия чувств. Её описали Святые Отцы. Как только умы святых примут её, вещественное созерцание и грубость тела исчезают, и созерцание становится духовным⁷.

Есть различные виды молитвы, говорит святой Исаак, но все они имеют одну цель: молитву чистую. После чистой молитвы настаёт восхищение — εκφαντορικαι, — а не молитва, ибо исчезает всё, что молитвенно, и настаёт некое созерцание, и ум не молится молитвой. Молитва — это одно, а созерцание в молитве — иное, хотя они взаимно обусловливаются. Молитва — это посев, а созерцание — сбор снопов, причём жнец посредством неизреченного видения становится над самим собой, подобно, как из голого мелкого зерна, которое посеяно, вдруг вырастают перед ним дивные колосья. В этом состоянии созерцания ум переходит свои границы и входит в иную сферу⁸.

Преображённый молитвой и остальными подвигами, ум достигает чистоты, и тогда способен созерцать Бога божественно, а не по-человечески⁹. Кто уберегает сердце своё от страстей, тот созерцает Господа в любой момент. Кто непрестанно заботится о своей душе, сердце того радуют откровения. Кто созерцание своего ума собирает внутри себя, созерцает зарю Духа. Кто возненавидел любую рассеянность ума, созерцает Господа внутри в сердце своём. Смотри, небо внутри тебя! Если будешь чист, увидишь в себе Ангелов и свет их, а с ними и в них и Господа их. Душа благочестивого человека сияет ярче солнца и постоянно радуется от созерцания откровений¹⁰.

Когда человек после многих подвигов евангельских находит в себе богообразный центр своего существа, он тем самым находит и центр надкосмического Божества в этом видимом мире, побеждает время и смотрит на себя из вечности.

И видит себя надвременным и надпространственным, бессмертным и вечным. В основе своей истинное самопознание является также истинным богопознанием. Кратчайший путь между собой и Богом человек носит в богообразной природе своей души. Это и есть кратчайшее расстояние между человеком и Богом. Все пути человека к Богу могут завершиться беспутьем, только этот непременно приводит к Богу. В своей философии святой Исаак особо выделяет огромную важность самопознания. «Кто удостоится видеть себя самого, — говорит он, — тот лучше удостоившихся видеть Ангелов»¹¹.

Чтобы мог видеть душу свою в себе, человек должен прежде всего облагодатствовать сердце своё¹². Грязные и помрачённые души не могут видеть ни себя самих, ни одна одну. Этого достигнут они, если очистятся и возвратятся в изначальное состояние¹³. Кто желает видеть Господа в себе, тот напрягается, чтобы непрестанным богомыслием очистить своё сердце; и так при свете очей разума своего будет всегда смотреть на Господа. Что происходит с рыбой, которая оказалась не в воде, то происходит и с умом, который оказался не в богомыслии. Для человека чистой души его духовная область внутри его самого; солнце, что сияет в нём, — это свет Святой Троицы; воздух, которым дышат обитатели этой сферы, — это Утешитель Дух Святой; а их жизнь, радость и веселие — это Христос, свет от света Отца. Такой человек постоянно радостен от созерцания души своей и удивляется красоте своей — εν τω κάλλει εαυτου θαυμάζει, — которая действительно во сто крат ярче солнца. Это Царство Божие, которое, по словам Господа, сокрыто внутри нас (Лк. 17:21). Эта сфера является облаком славы Божией, в которое лишь чистые сердцем войдут, чтобы смотреть на лик Господа своего и чтобы умы свои озарить лучами света Его. Не может человек видеть красоту — το κάλλος, — которая внутри его, пока не возненавидит красоту, которая вне его. Кто здрав умом, кроток, становясь на молитву, тот видит в душе своей свет Духа Святого и радуется в сиянии света Его, и веселится от созерцания славы данного света¹⁴.

В свете Духа Святого человек может познать природу души своей. По природе своей душа бесстрастна — απαθής. Когда в Священном Писании говорится о душевных и телесных страстях, говорится с учётом их причин, поскольку душа по природе своей бесстрастна. Этого не принимают сторонники внешней философии — οο της εψω φιλοσοφίας (или, как бы сегодня сказали: сторонники материалистической, вещественной, сенсуалистической, феноменалистической философии). Однако Бог создал богообразную часть души бесстрастной¹⁵.

Есть три состояния души: природное (естественное), противоестественное и сверхъестественное. Естественное состояние души — это познание Божьего творения видимого и духовного. Сверхъестественное состояние — это созерцание надсущностного Божества — της υπερουσίου Θεότητος. Противоестественное состояние — это пребывание души в страстях, ибо страсти не принадлежат природе души¹⁶. Страсть — неестественное состояние, а добродетель — естественное¹⁷. Когда ум питается добродетелями, особенно милосердием, тогда в душе отражается та святая красота — εκεινο το κάλλος το αγιον, — посредством которой человек уподобляется Богу¹⁸. В чистом сердце открывается «святая красота» человеческого существа; насколько человек развивает в себе эту святую красоту, настолько он открывает красоту творения Божьего¹⁹.

Это показывает, что самопознание является наилучшим методом настоящего познания природы и материального мира вообще. «Кто себя подчинит Богу, — говорит святой Исаак, — он близок тому, чтобы подчинить себе всё — τα πάντα. Кто познал себя, тому даётся познание всего — η γνωσις των πάντων δίδοται αυτω, — ибо познание себя является полнотой знания обо всём — πλήρωμα της γνώσεως των απάντων εστί» ²⁰. Если смирит человек себя пред Богом, пред ним смиряется тварь. Истинное смирение — результат познания, а истинное познание — результат искушения²¹, то есть, оно обретается в борьбе с искушениями.

Природа человеческая становится способной к истинному созерцанию тогда, когда упражнением добродетелей очистится от страстей. Истинное созерцание вещественного и невещественного, в том числе и самой Святой Троицы, даёт Христос. Это созерцание показал и ему людей научил Христос, когда в Своей Ипостаси совершил обновление человеческой природы и с помощью Своих животворящих заповедей проторил людям путь к истине. И природа человеческая только тогда становится способной к истинному созерцанию, когда человек через страдание, исполнение заповедей и бедствование сбросит с себя старого человека. В этом случае ум становится способным к духовному перерождению, к созерцанию духовного мира и своего истинного отечества. Это значит, созерцание нового мира духом откровения, в котором ум духовно наслаждается, существует по действию благодати. И это созерцание становится пищей для ума, пока он не окрепнет, чтобы принять созерцание, более совершенное, нежели то первое, поскольку то созерцание передаёт человека другому созерцанию, пока ум не будет введён в сферу совершенной любви. А любовь является центром всего духовного и обитает в чистоте души. Когда ум находится в сфере любви, тогда действует благодать: ум принимает духовное созерцание и становится созерцателем того, что сокрыто — θεωρητικος των κρυπτων ²².

Таинственное созерцание открывается уму после оздоровления души²³. Духовного созерцания удостаиваются те, кто упражнением добродетелей обрёл чистоту души²⁴. Чистота видит Бога²⁵. Бога видят те, кто очистил себя от греха и непрестанно размышляет о Боге²⁶.

Духовное созерцание — это Царство Небесное. И не в произведениях мысли находится оно, а может быть получено через благодать. И пока человек не очистит себя, он даже не в состоянии слушать о нём, ибо оно постигается не изучением, а чистотою сердца²⁷. Чистые мысли даёт Бог за чистую жизнь²⁸. Чистота мысли проистекает из труда и бдения над собой, а из чистоты мысли — свет мышления. Поэтому благодать ведёт ум к тому, над чем чувства не имеют власти, чему они не учат и не учатся²⁹.

Молитвенным бдением ум окрыляется и взлетает к наслаждению Богом, и парит в знании, которое превосходит человеческую мысль. Душа, которая трудится, чтобы в этом бдении укрепить благое существование, будет иметь херувимские очи, чтобы могла непрестанно созерцать небесные тайны³⁰. Душа видит истину Божию в соответствии с силой жизни — εκ της πολιτειας δυνάμεως, — т. е. насколько человек живёт верой. Если созерцание истинно, появляется свет, и предмет созерцания видится близким к реальности³¹. Видение Бога — η ορασις του Θεου — приходит от познания Бога, так как видение Бога не предшествует познанию Бога³².

Цель христианина — жизнь во Святой Троице и созерцание Святой Троицы. По святому Исааку, любовь — это изначальное созерцание Святой Троицы. Первая из тайн называется чистотой; она обретается исполнением заповедей.

А созерцание — это духовное созерцание ума. Оно состоит в том, что ум впадает в восхищение и постигает то, что было, и то, что будет. Созерцание является видением ума — η ορασις του νοός, — при этом обновляется сердце, становясь незлобивым, без зла, оно свыкается с тайнами Духа и откровениями познания, развиваясь от знания к знанию — απο γνώσεως εις γνωσιν — и от созерцания к созерцанию, и от разумения к разумению, и оно учится и укрепляется тайно, пока не будет вознесено до любви, соединено с надеждой, и пока не поселится в нём радость и не будет оно вознесено к Богу и увенчано природной славой, с которой было создано. Так ум очищается, и с ним происходит милость, и он удостаивается созерцания Святой Троицы³³. Ибо существует три созерцания природы, в которых ум возвышается, действует и упражняется: два созерцания сотворённой природы, разумной и неразумной, духовной и телесной, а ещё — созерцание Святой Троицы³⁴.

Подвижник веры, обогащённый несказанными сокровищами созерцания, если обратится к твари, всю свою личность выражает в любви и милости. «Он любит грешника, — говорит святой Исаак, — но ненавидит его дела³⁵. Он весь соткан из смиренности и милости, из покаяния и любви. Он имеет сердце милостивое для каждой твари». «А что такое сердце милостивое?» — «Это, — отвечает святой Исаак, — сгорание сердца над всей тварью: над людьми, над птицами, над животными, над демонами и над всяким созданием. И от памяти о них, и от взгляда на них глаза его проливают слезы. От большой и сильной жалости, которая охватывает сердце, и от большого страдания сердце его сжимается и не может выносить, ни слышать, ни видеть какого бы то ни было ущерба и даже малой обиды, которые наносятся твари. И потому он и за неразумных существ, и за врагов истины, и за тех, которые наносят ущерб, постоянно со слезами молится, чтобы они были сохранены и очищены; точно так же он и за пресмыкающихся молится с большой печалью, которая неизмерима в его сердце, так что в этом он подобен Богу»³⁶.

Когда человек евангельскими подвигами перенесёт себя из временного в вечное, когда живёт в Боге, когда мыслит Богом, когда говорит «как от Бога» (2 Кор. 2:17), когда смотрит на мир sub specie Christi, тогда мир является ему в первозданной красоте, и он взглядом чистого сердца своего проникает сквозь кору греха в сущность созданной Богом твари. Созерцание Святой Троицы, которая существует сокровенно и непознанно, подвижник веры в этом мире временных и пространственных реальностей выражает через любовь и милость, через кротость и смирение, через молитву и печаль за всех и вся, через радование с радующимися и плач с плачущими, через страдание со страдающими и покаяние с кающимися. Его жизнь в этом мире является отражением его жизни в том мире, мире таинственных и невидимых ценностей. Его мысли и дела в этом мире корнями своими в том мире, и из того мира черпают животворную и чудотворную силу и мощь. Если пойти за какой бы то ни было его мыслью или его ощущением, или действием, или подвигом, то всегда придёшь к Святой Троице как главному их источнику. У него всё бывает от Отца через Сына в Духе Святом. Самый прекрасный пример этого мы имеем в этом великом подвижнике Пресвятой Троицы, который, наряду со святым Симеоном Новым Богословом, с помощью благодатно-подвижнического опыта смог дать нам наиубедительнейшее обоснование истины о Троическом Божестве и истины о богообразной троичности человеческой личности.

^[1] Логос 30, с.131.

^[2] Там же, с.129.

^[3] Там же, с.130.

^[4] Логос 31, с.134.

^[5] Логос 40, с.169 и 170.

^[6] Логос 17, с.59.

^[7] Логос 17, с.61.

^[8] Логос 32, с.135.

^[9] Логос 35, с.154.

^[10] Логос 43, с.176.

^[11] Логос 34, с.153.

^[12] Логос 73, с.291.

^[13] Логос 67, с.265.

^[14] Логос 43, с.177,178; ср. Там же, с.182.

^[15] Логос 82, с.314.

^[16] Логос 83, с.316.

^[17] Там же, с.317.

^[18] Логос 1, с.6.

^[19] Письмо 3, с.366.

^[20] Логос 16, с.58.

^[21] Там же, с.59; Логос 44, с.186.

^[22] Письмо 4, с.389.

^[23] Там же, с.383.

^[24] Там же, с.370.

^[25] Там же, с.383.

^[26] Логос 19, с.70; ср. Логос 35, с.154

^[27] Логос 19, с.70; ср. Логос 35, с.154.

^[28] Логос 25, с.105.

^[29] Логос 30, с.131.

^[30] Логос 29, с.123; ср. Там же, с.124; Письмо 4, с.364.

^[31] Письмо 4, с. 388.

^[32] Логос 16, с.58.

^[33] Письмо 4, с.387.

^[34] Там же, с.384.

^[35] Логос 5, с.30.

^[36] Логос 44, с.184.

Из книги «Путь богопознания»

Видимый и невидимый мир в киноискусстве. Часть I. В окрестностях невидимого | Библиотека и фонотека Воздушного Замка

Обсудить с автором в интерактивном разделе «Киноклуб»
Рубрика Романа Перельштейна в Сборной Замка

Роман Перельштейн

Часть I. В окрестностях невидимого

Введение

Воспользуемся метафорой, объединяющей духовную проблематику киноискусства и тесно связанный с нею поэтический тип мышления. Выражение кинематограф потаенной сердечной глубины наиболее полно отразит характер нашего исследования. Данное образное определение восходит к традиции «трансцендентального стиля» в кино, о котором писал американский эстетик Пол Шредер, анализируя творчество Ясудзиро Одзу, Робера Брессона и Карла Дрейера. Шредер и ввел в обиход художественной критики понятие «трансцендентальный стиль».

Метафора «потаенная сердечная глубина» и философский термин «трансцендентность» являются синонимами. Они описывают то, что сопротивляется или вовсе не поддается описанию, некую, как выразился Аврелий Августин, неиссякаемую полноту бытия. Последняя не сводима к чувственному и рациональному познанию.

Не станем противопоставлять метафору термину, а поэзию – метафизике, так как они дополняют друг друга. Если же мы заговорим о десятой музе в контексте единства искусства и религии, то именно поэзия поможет нам кружным путем приблизиться к разгадке иррациональных и сверхрациональных кинематографических образов.

В. Шкловский назвал поэзию «заторможенной, кривой речью», а лирический герой Райнера Марии Рильке, размышляя о Боге, взывал к «общей защитной стене, за которой успевает скопиться и сосредоточиться непостижимое»
^[1]. В другом месте рильковского романа лирический герой по имени Мальте говорит: «Мы догадываемся, что Он для нас чересчур сложен, что надо сперва Его отодвинуть, чтобы одолеть расстояние долгим трудом»^[2]. Поэзия в своих высших проявлениях и становится тем нравственным трудом, той защитной стеной, за которой «скапливается» горний мир. Причем эта символическая стена не отгораживает человека от Бога, а побуждает внутренне собраться перед Встречей с Ним. Именно это и имеет в виду Августин, когда говорит: «Пришли мы к душе нашей и вышли из нее (transcendimus), чтобы достичь страны неиссякаемой полноты»^[3].

Кинематограф, ориентированный на синтез образов предметно-чувственной и сверхчувственной реальности, имеет своим истоком поэтический тип мышления. Один из признаков подобного типа мышления – отказ от жесткого рационализма, который в своих крайних проявлениях исключает существование какого-либо иного мира, кроме видимого и умопостигаемого. Поэтическому типу мышления свойственно трансцендирование, выход за пределы того, что ограничивает духовный опыт. Вот почему кинематограф, проливающий свет на духовную основу бытия, принято называть трансцендентным. Он стремится стать встречей двух миров – земного и небесного, отдавая, как и всякое искусство, щедрую дань эмпирическому облику вещей. И точно так же как видимое и условное является в иконописи изображением невидимого и безусловного, так же эмпирическая действительность в трансцендентном кинематографе является изображением сверхчувственной реальности. Об этом говорил французский кинорежиссер Робер Брессон: «Я работаю, как реалист, используя сырье, предоставляемое реальной жизнью. Но затем мой метод перерастает из простого реализма в реализм финалистский»^[4]. И вот еще одна цитата из Брессона, в которой предельно точно сформулировано художественное кредо кинематографа потаенной сердечной глубины. «В моих фильмах я хотел бы передать зрителям ощущение человеческой души в присутствии чего-то Высшего, что можно обозначить словом Бог»^[5].

Нам не удастся вывести понятие трансцендентного за границы религиозного контекста, так же как и оградить это понятие от категориального пространства светской философии. В этом и нет нужды. Ведь речь идет о киноискусстве, а значит, о художественно-эстетическом аспекте области трансцендентного. Узко или широко трактуемый, данный аспект не сводим к научной картине мира и дискурсивному мышлению, но имеет нечто общее со сверхрациональным путем познания.

С «трансцендентальным стилем» в кино Шредер связывает ту «духовную универсальность», которая позволяет трактовать трансцендентное шире, чем к тому обязывает «религиозный» фильм^[6] [7]. Термин «трансцендентальный» содержит в себе звуковую аллюзию на такое понятие из области политической географии, как «межконтинентальный». Не случайно исследование Шредера называется «Трансцендентальный стиль в кино: Одзу, Брессон, Дрейер». Американский эстетик пытается найти общие духовные основания культур Востока и Запада, что представляется нам вполне правомерным. Философ Симона Вейль заметила в «Марсельских тетрадях»: «…пустота в ощущениях уносит нас за пределы ощущений»^[8]. Подобный способ трансцендирования вполне органичен как для дзен-буддийской, даосской, так и для христианской духовной традиции. Вот только под пустотой здесь следует понимать высшую запредельную полноту. «И пустота от всей земной заботы / Окажется небесной полнотой»^[9], – напишет поэт Зинаида Миркина. Трансцендентальный стиль в кино размывает границы трансцендентного кинематографа, но герои и того и другого направления в киноискусстве, образно выражаясь, «откликаются на особый зов, исходящий откуда-то извне»^[10].

«Зона» из фильма А. Тарковского «Сталкер» предупреждает Писателя в начале путешествия голосом самого Писателя: «Стойте, не двигайтесь!» и в то же время голосом, исходящим откуда-то извне. Эта парадоксальность отражает сверхъестественную природу духовных явлений и саму двойственную природу человека, в котором уживаются два начала – рациональное и сверхрациональное. На стыке этих начал находится область иррационального, сталкеровская зона, тот самый хаос, который полон созидательных и разрушительных сил. Поэтический тип мышления отвергает жесткий рационализм именно потому, что он, как выразился митрополит Антоний Сурожский, пренебрегает тем глубоким, глубинным хаосом, о котором когда-то писал Ницше, «говоря: кто в себе не носит хаоса, тот никогда не породит звезды»^[11]. Безапелляционный рационализм или «эвклидовский разум», как его называл религиозный мыслитель Г. Померанц, бросает невольную тень на дискурсивное мышление как таковое. Рационализм, по меткому слову Антония Сурожского, «отрицает самую возможность творческого хаоса; не хаоса в смысле безнадежного беспорядка, а хаоса в смысле неоформленного еще бытия, в смысле клубящихся глубин, из которых постепенно может вырасти строй и красота, осмысленность». И далее: «Настоящая вера в человека берет в расчет именно то, что человек остается тайной для наблюдателя, тем более для умственного наблюдателя, потому что подлинное видение человека идет не от ума, а от сердца»^[12].

Антоний Сурожский говорит о сердце не как об эмоциональном центре психологии, а как о средоточии всех способностей духа. Подобной трактовки символа сердца будем придерживаться и мы.

Дискурсивное мышление, которое византийский богослов Григорий Палама отождествляет с «плотской мудростью», потенциально противостоит «иррациональному хаосу самовольного бытия»^[13], но актуально не способно воспрепятствовать разгулу деструктивных сил в человеке. Вот как эту мысль выразит Н. Бердяев: «Рационализм есть не что иное, как отвлечение разума от целостного человека, от человечности, и потому он античеловечен, хотя иногда хотел бороться за освобождение человека»^[14]. Здесь требуется полное преображение человеческой природы, которое возможно только через прикосновение к тайне сверхрационального опыта сердца. Рассудок не выходит за границы категорий рационального и иррационального, а сердце – благодаря своим «умным очам» или интуитивному мышлению – выходит. Не случайно Григорий Палама называет сердце «сокровищницей разума», «сокровищницей помыслов». Сердце своим жаром как бы расплавляет ту «медную» стену, которую рассудок устанавливает между рациональным и иррациональным, объективным и субъективным, а также – между миром видимым и невидимым. Подобная переплавка укрепляет духовный состав человека и порождает образы абсолютной истины, не всегда способные проявиться во внешнем мире. Проступить этим образам сквозь пелену сознания, а затем и сквозь полотно экрана помогает трансцендентально ориентированный кинорежиссер.

Между ступенями чувственного и рационального познания разница не такая большая, как может показаться на первый взгляд. На связь между рационализмом и чувственностью указывал П. Флоренский в работе «Иконостас», описывая кризисные состояния культуры. Черта проходит не между рационализмом и чувственностью, разумом и интуицией, а между всем поверхностным в искусстве, в религии, в жизни и всем глубоким, бездонным, непостижимым в искусстве, религии и жизни.

Мы далеки от того, чтобы трактовать конфликт между интуицией и рассудком в духе Анри Бергсона, соединившего с рассудком аполлонический элемент культуры, а с интуицией или с инстинктом – дионисический. Освальд Шпенглер увидел в дионисизме, с которым Бергсон связал область интуиции, мужское, активное, фаустовское начало, а в аполлонизме – женское, созерцательное. Но дальше всех пошел Ницше. Он заложил основы новоевропейского мироощущения с его тягой к восточной мистике, выражающейся в высвобождении в индивидууме Диониса. Мы уверены в том, что разговор о сверхчувственной реальности немыслим ни в гендерных категориях, ни в культурных, ни в категориях «стихий античного духа», как назвал А. Лосев аполлонизм и дионисизм. Аполлоническая интуиция, связанная с культом рационального, и дионисическая, связанная с культом чувственного, прекрасно ладят друг с другом и держатся на внушительном расстоянии от сверхрационального, сверхчувственного пути познания.

Мы не склонны устанавливать четкую границу между трансцендентным, трансцендентальным, экзистенциональным или авторским кинематографом. Объединяет их то, что они являются продуктом поэтического типа или стиля мышления^[15] [16]. Они без паспортов и виз кочуют из фильма в фильм и не спешат представляться своими полными именами. Мы, полагаясь на некую высшую интуицию, угадываем то особенное в искусстве, что выходит за свои собственные пределы, как и человек выходит за отпущенные ему его биологической и социальной природой пределы, когда пытается осуществить экзистенциальный проект своей личности.

Берега трансцендентного кинематографа постоянно размываются, и Пол Шредер это доказал. Далеко не всегда духовная проблематика, которая свойственна религиозно-мистически окрашенному повествованию, спешит себя обнаружить через узнаваемые символы. Мы не погрешим против истины, если скажем, что кинематограф потаенной сердечной глубины стремится целомудренно и в то же время бесстрашно прикоснуться к нашему внутреннему миру, к нашему внутреннему человеку, и поведать о его последних тайнах.

В трансцендентальном кинематографе любовь, смерть и Бог – это не три автономные темы, а всегда одна, но с множеством вариаций. Нельзя между последними тайнами бытия вбить клин, потому что они взаимопроницаемы. Религия, как писал В. Вейдле, «говорит <…> на языке искусства, как на своем родном и единственно для нее пригодном языке»^[17]. Все истинные поэты, по мнению Новалиса, творили трансцендентально, даже если они и не отдавали себе в этом отчета^[18]. Проводя параллели между языком искусства и языком религии, мы остановимся на таком аспекте художественно-эстетической и мистической реальности, как область невыразимого, а значит, и трансцендентального.

В кинематографической практике эта область может фиксироваться через так называемую визуализацию отсутствия.

Молодая женщина Ирис из фильма Аки Каурисмяки «Девушка со спичечной фабрики» направляется в больницу, чтобы сделать аборт. Она погружена в собственные мысли и, переходя дорогу, забывает посмотреть по сторонам. Ее сбивает машина, но мы не видим, как это происходит. В кадре фигурируют угол дома и изогнутое колено водосточной трубы. За кадром раздается визг тормозов. Каурисмяки добросовестно запечатлевает на пленке событие, но не его видимую сторону, а ту, которую мы можем без особого труда достроить сами. Дело в том, что внутренний мир Ирис для зрителя загадка. Вот и события ее внешней жизни как будто бы стремятся ускользнуть от нашего взгляда.

Визуализацию отсутствия в первом приближении можно было бы охарактеризовать так. То, что выведено режиссером за границу киноэкрана, вовсе не лишено семантического аспекта. Сознательно сокрытое красноречивее несознаваемо явленного.

Мы склонны интерпретировать визуализацию отсутствия как один из компонентов отрицания дискурсивного мышления. Оно изгоняет «мрак незнания», по выражению Григория Паламы, «приемами и методами внешней философии». Палама говорит о многосложных методах логических построений, которые сами по себе хороши при «упражнении остроты душевного ока, но упорствовать в них до старости дурно»^[19]. Подобным наставлением он начинает свои знаменитые «Триады в защиту священно-безмолствующих».

Визуальная метафора в кинематографе зачастую подрывает авторитет вербальной конструкции. В религии же область невыразимого сопряжена с отказом от «внешней мудрости» и устремленностью к «высшему бесстрастию», или безмолвию, каким оно предстает в традиции исихазма, а шире – в традиции отрицательного богословия, именуемого апофатизмом.

Апофатическому богословию свойствен путь отрицания всех возможных определений Бога как несоизмеримых с Его природой. Согласно Дионисию Ареопагиту, в негативной теологии «не-» употребляется не в прямом смысле, а в значении «сверх-». Искусству так же не чужды апофатические интуиции. В частности, язык символов искусства не претендует на то, чтобы те или иные образы Высшей Реальности останавливать в их развитии. Сменяя друг друга, беспрестанно обновляясь, эти образы невольно отрицают саму возможность облечь сакральный символ в устойчивую форму. Однако поэтическое мышление постоянно пытается раскрыть смысл символов духовного бытия. Едва ли неожиданным покажется следующее предположение. Художественный образ, который осознает свою неполноту и стремится, если угодно, к самоумалению, к самоотрицанию, является частным случаем апофатического мировосприятия. Для нас представляет наибольший интерес такой компонент поэтического мышления в киноискусстве, как визуализация отсутствия видимых вещей и изображение вещей незримых.

Любовь, смерть и Бог могут выступать в качестве понятий, уподобляясь всем остальным идеальным объектам. Но в этом случае созерцание любви, смерти и Бога станет невозможным или, выражаясь менее категорично, окажется за пределами символического выражения опыта души.  Любовь, смерть и Бог могут выступать в качестве образов, оставаясь в рамках наглядного представления или изображения. Но в этом случае последние тайны бытия окажутся всецело зависимы от языковой реальности с ее неизбежной риторикой. И так же как не существует единственно возможного универсального языка образов, не существует и того единственного остановившегося в своем внутреннем развитии образа, а уж тем более понятия, которые смогли бы исчерпать или отразить сокровенную глубину наших переживаний. Когда же мы исходим из того, что любовь, смерть и Бог это не понятие и не образ, а неизреченная, невыразимая тайна, которая заключена в нашем сердце, то мы оказываемся гораздо ближе к истине.

В тайне, выражаясь языком философии, погашены все проявления позитивного конкретного знания. Тайна не сводима к мыслительному предмету и видимой вещи; тайна находится за пределами нашего сознания, но она не может разминуться с сердечной глубиной. В сердце тайна открывается нам, но понять ее до конца мы так же не можем, как и свое собственное сердце, открытое до конца только Богу. Вот почему три путешественника из фильма «Сталкер» замирают на пороге заветной комнаты. В ней исполняются сокровенные желания самому человеку неведомые, непроницаемые для ума, но как бы опрозрачненные комнатой. Снять покров с последней тайны человеческое сердце не может, однако оно способно на большее – причаститься тайне, то есть разделить с Богом Его бытие.

Псевдо-Дионисий Ареопагит говорит о том, что нашим проводником в запредельное является символ, который предпочитает понятному, общедоступному языку язык таинственный и парадоксальный. В связи с этим встает важный вопрос, насколько символ должен соответствовать той небесной сущности, которую он передает в знаковой или образной форме, или даже непосредственно, не только обозначая, но реально являя собою то, что обозначает? Должен ли символ во всем уподобиться небесной сущности, чтобы к ней приблизиться, или напротив, символ должен бежать «внешней красоты форм», чтобы явить нам высшую истину? Автор «Ареопагитик» отвечает на этот вопрос следующим образом. Он различает два метода изображения духовных сущностей: катафатический и апофатический.

Катафатический метод идет путем подобий или «сходных» образов. Слово, ум, красота, свет, жизнь, любовь – вот как именуется Бог в утвердительном богословии. Однако предпочтение Псевдо-Дионисий отдает «неподобным подобиям», которые он соотносит с апофатическими обозначениями божества. Истина, безусловно, открывается земным глазам, и человек порою не может вместить радость, даруемую ему пятью чувствами. Но зрение, слух, обоняние, осязание, вкус могут обмануть нас, в отличие от глубокого сердца, которому «ослепительный мрак сокровенно-таинственного безмолвия» говорит больше, чем буква и факты, свидетельствующие о бытии Божьем.

«Неподобные подобия», или «несходные изображения», будут рассмотрены нами через призму апофатического аспекта визуальной метафоры в трансцендентальном кинематографе. Алогизм подобных метафор должен восприниматься зрителем естественно, хотя привыкнуть к парадоксам трудно. Образная сторона апофатического знака, по наблюдению В. Бычкова, воздействует «прежде всего не на разумную, но на внесознательную область психики, “возбуждая” ее в направлении “возвышения” человеческого духа от чувственных образов к Истине»^[20]. Ну и, конечно же, отрицательную теологию следует рассматривать через призму символизма.

На связь апофатизма и символизма указывал А. Лосев в «Философии имени». «Символизм есть апофатизм, и апофатизм есть символизм»^[21], – писал философ в своей ранней работе. А вот как эту мысль выразил Г. Померанц: «Язык глубинного опыта или негативен, или метафоричен»^[22].

Символ, согласно Псевдо-Дионисию, не только выявляет, но и скрывает истину. О том, как символ служит выявлению непостижимого в чувственно воспринимаемом, убедительно говорит Антоний Сурожский. «…Проще всего было бы так пояснить смысл символа: если мы человеку показываем отображение неба в воде, его первое движение будет не в том, чтобы вглядеться в это озеро, а в том, чтобы, отвернувшись от него, посмотреть ввысь. Это принцип символа: показывается что-то земное для того, чтобы указать на что-то небесное; показывается нечто, что можно уловить чувствами, для того, чтобы указать на то, что можно познать только в самых глубинах человека и самым глубоким восприятием»^[23]. Отражение неба в озере может ничего не сказать о небе, равнодушно смотрящему на водную гладь. Если же человек настроен на глубокое восприятие, то за видимым – отражением неба в озере, он станет угадывать незримое – само небо, и, запрокинув голову и увидев небо, за тем, что он видит, угадает следующий пласт незримого; и так созерцающий будет идти от одного символического пласта к другому до тех пор, пока не достигнет сакральной области символа символов, невыразимой человеческим языком. Описывая подобную метаморфозу, А. Лосев говорит о двойственной природе символа, чей смысл то затемняется и становится совершенно непостижимым, то «возвращается оттуда на свет умного и чистого созерцания». «Символ есть смысловое круговращение алогической мощи непознаваемого, алогическое круговращение смысловой мощи познания»^[24].

В фильме Микеланджело Антониони «Профессия: репортер» спутница Дэвида Локка задает ему вопрос: «От чего ты бежишь?». Дэвид отвечает ей хотя и загадочно, но исчерпывающе: «Повернись спиною к движению». Девушка, а они путешествуют в открытом автомобиле, встав коленями на заднее сиденье, распрямляется, раскинув в стороны руки, подобно летящей птице. Камера, следующая за автомобилем, выхватывает снизу ее счастливое лицо и густые кроны деревьев, сплетающиеся над ее растрепанной головой. Трудно было бы Дэвиду ответить более ясно на вопрос всей его жизни. Дэвид Локк, он же Дэвид Робертсон, бежит от самого себя, но подобный ответ воспринимался бы как трюизм. Любая вербальная конструкция оказалась бы ложью, изреченной мыслью. В одном из самых ярких кадров фильма явлено именно то, что Лосев называет «алогической мощью непознаваемого» и непередаваемого никакими словами. Ответ на вопрос спутницы Дэвида содержится не в Дэвиде, а в самой девушке. Дэвид поступает точно так же, как шаман африканского племени, у которого Дэвид Локк когда-то брал интервью. Шаман отнял у Дэвида камеру и, развернув ее на сто восемьдесят градусов, направил на репортера. Дэвид растерялся, он так и не смог ничего ответить. Вопрос о смысле жизни, который репортер Дэвид задавал шаману, был переадресован ему. И тут Дэвид понял, что потерял веру и в самого себя и во все слова о самом себе. В отличие от Дэвида Локка, его спутница готова ответить на подобный вопрос. Она сама бежит то ли от своего прошлого, то ли от самой себя. Дэвид и девушка товарищи по одной и той же экзистенциальной проблеме, которая не нуждается в проговаривании, но которой не избежать визуализации.

Апофатика присуща природе кинематографа, который пытается выразить невыразимое, визуализируя отсутствие видимых вещей и присутствие вещей невидимых, какими они предстают в «чистом созерцании». В христианском учении о бытии видимое соотносимо с земным, а невидимое с небесным миром.

Задача выявления апофатического аспекта в визуальной метафоре будет решена нами на материале десяти трансцендентально ориентированных кинокартин. Первые пять типов художественных решений будут исходить из проблематики видимого, а пять последних – из проблематики невидимого. Однако общим для всех типов решений останется ключевая роль визуальной метафоры, претворяющей единство зримого и незримого, синтезирующей земное и небесное в той мере, в какой кинорежиссер готов подобному синтезу довериться.

Невидимый мир

А+
А
А-

• БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ДЖОН ГЕНРИ КАРДИНАЛ НЬЮМАН

«Пока мы смотрим не на видимое, а на невидимое; ибо видимое временно, а невидимое вечно». 2 Кор. IV. 18.

Есть два мира: «видимый и невидимый».
как говорит Символ веры, – мир видим, а мир не видим;
и мир, который мы не видим, так же реально существует, как мир, который мы видим.
Он действительно существует, хотя мы его не видим. Мир, который мы видим, мы знаем
есть, потому что мы это видим. Нам остается лишь поднять глаза и
оглянитесь вокруг, и у нас есть доказательство этого: наши глаза говорят нам. Мы видим
солнце, луна и звезды, земля и небо, холмы и долины, леса и
равнины, моря и реки. И снова мы видим людей и дела человеческие.
Мы видим города, величественные здания и их жителей; люди
бегают туда-сюда и заняты тем, чтобы обеспечить себя
и их семьи, или для осуществления великих замыслов, или для очень
дела ради. Все, что предстает перед нашим взором, образует один мир. Это
огромный мир; оно достигает звезд. Тысячи на тысячи
лет могли бы мы ускорить небо, и хотя мы были бы быстрее, чем
сам свет, мы не должны достигать их всех. Они находятся на расстоянии от
нас больше, чем все, что может быть назначено. Такая высокая, такая широкая, такая глубокая
мир; и все же он также приближается и приближается к нам. Это каждый
куда; и, кажется, не оставляет места ни для какого другого мира.

И все же, несмотря на этот универсальный мир, который мы видим, существует
другой мир, столь же обширный, столь же близкий к нам и более
замечательно; другой мир вокруг нас, хотя мы его не видим, и многое другое
прекраснее, чем мир, который мы видим, по этой причине, если ни по какой другой, что
мы этого не видим. Нас окружает бесчисленное множество объектов, приближающихся и
идти, смотреть, работать или ждать, чего мы не видим: это то, что
иной мир, которого не достигают глаза, а только вера.

Остановимся на этой мысли. Мы рождаемся в мире чувств;
то есть из реальных вещей, лежащих вокруг нас, один великий
отделение приходит к нам, пристает к нам через наши телесные органы, через наши
глаза, уши и пальцы. Мы чувствуем, слышим и видим их; и мы знаем, что они
существуют, потому что мы так воспринимаем их. Вещи бесчисленные ложь о
мы, живые и неживые; но один конкретный класс этих
бесчисленное множество вещей, таким образом, доводится до нас через наши чувства. А также
более того, воздействуя на нас, они дают о себе знать. Мы
чувствуем их в то время, мы осознаем, что воспринимаем
их. Мы не только видим, но знаем, что видим их; мы не только держим
общение, но знаю, что мы делаем. Мы среди мужчин, и мы знаем, что
мы. Мы чувствуем холод и голод; мы знаем, какие разумные вещи удалить
их. Мы едим, пьем, одеваемся, живем в домах, разговариваем и
действовать вместе с другими и выполнять обязанности общественной жизни; и мы чувствуем
ясно, что мы делаем это, в то время как мы делаем это. Таково наше отношение
к одной части бесчисленных существ, которые лежат вокруг нас. Они
действуют на нас, и мы это знаем; и мы воздействуем на них в свою очередь, и знаем, что мы
делать.

Но все это не мешает существованию той другой
мир, о котором я говорю, действует на нас, но не производит на нас впечатления
сознание, что это так. Он может действительно присутствовать и оказывать
влияние как то, что открывается нам. И что такой мир
есть, говорит нам Писание. Вы спросите, что это такое и что это
содержит? Я не скажу, что все, что принадлежит ему, гораздо больше
важно, чем то, что мы видим, ибо среди видимых вещей наши
собратьев, и нет ничего более драгоценного и благородного, чем сын
человека. Но все же, взяв вещи, которые мы видим в целом, и
вещей, которых мы не видим вообще, мир, которого мы не видим, находится на
целый гораздо более высокий мир, чем тот, который мы видим. Ибо, в первую очередь
все, Он там, кто выше всех существ, кто создал все, прежде чем
кто все они как ничто, и с кем ничто не может сравниться.
Мы знаем, что Всемогущий Бог существует более реально и абсолютно, чем любой из
те ближние, чье существование передается нам через чувства;
но мы не видим Его, не слышим Его, мы лишь «чувствуем после
Его», но так и не найдя Его. Таким образом, оказывается, что вещи
которые видны, являются лишь частью и лишь вторичной частью существ
о нас, если бы только на этом основании Бог Всемогущий, Существо
существ, находится не в их числе, а среди «вещей, которые
не виданный.» Один раз, и только один раз, за ​​тридцать три года Он
снизошел до того, чтобы стать одним из существ, которых видят, когда он,
второе Лицо Присноблагословенной Троицы, было неизреченным
милосердие, рожденное от Девы Марии в этот чувственный мир. И тогда Он
был увиден, услышан, обработан; Он ел, Он пил, Он спал, Он разговаривал, Он
ходил, Он поступал как другие люди; но за исключением этого короткого периода,
Его присутствие никогда не было заметным; Он никогда не заставлял нас
осознавать Его существование посредством наших чувств. Он пришел, и Он
удалился за завесу: и для нас в отдельности это как если бы Он
никогда не показывал Себя; у нас так же мало чувственного опыта Его
присутствие. И все же «Он живет вечно».

И в том другом мире есть и души умерших. Они тоже,
когда они уходят отсюда, они не перестают существовать, но удаляются из
эта видимая сцена вещей; или, другими словами, они перестают действовать
к нам и перед нами через наши чувства . Они живут, как они
жил раньше; но тот внешний каркас, через который они могли
поддерживать общение с другими людьми, каким-то образом, мы не знаем, как,
отделяется от них, высыхает и сморщивается, как опадают листья
с дерева. Они остаются, но без обычных средств подхода
к нам, и переписка с нами. Как когда человек теряет голос
рукой, он по-прежнему существует, но уже не может ни говорить, ни
писать или иным образом общаться с нами; так что когда он не проигрывает
только голос и рука, но все его тело, или, как говорят, умирает, есть
ничего, что указывало бы на то, что он ушел, но мы потеряли наши средства
задержание его.

Еще раз: Ангелы тоже обитатели мира невидимого, и
о них сказано нам гораздо больше, чем о душах
верные ушли, потому что последние «отдыхают от своих трудов»;
но Ангелы активно действуют среди нас в Церкви. Они есть
говорят, что это «служебные духи, посланные служить им
которые наследуют спасение». [Евр. I: 14]. Ни один христианин не
такой смиренный, но у него есть ангелы, чтобы прислуживать ему, если он живет верой и
любовь. Хотя они так велики, так прекрасны, так чисты, так прекрасны,
что один их вид (если бы нам позволили их увидеть)
порази нас на землю, как это сделал пророк Даниил, святой и
праведный, как он был; тем не менее, они наши «сослуживцы» и
наших товарищей по работе, и они тщательно охраняют и защищают даже
смиреннейший из нас, если мы Христовы. Что они являются частью нашего невидимого
мира, появляется из видения, увиденного патриархом Иаковом. Мы
рассказывал, что когда он бежал от своего брата Исава, «он наткнулся на
известном месте и пробыл там всю ночь, потому что зашло солнце;
и взял из камней того места и положил себе подушки,
и лёг на это место спать». [Бытие, XXVIII, 11]. Как
вряд ли он думал, что есть что-то очень замечательное в этом
место! Это было похоже на любое другое место. Это было одиноко, неудобно
место: там не было дома: наступала ночь; и он должен был
спать на голой скале. Но насколько другой была правда! Он видел, но
видимый мир; он не видел невидимого мира; еще
невидимый мир был там. Он был там, хотя и не в
однажды дал знать о своем присутствии, но должен был быть сверхъестественным
отображается ему. Он видел это во сне. «Он мечтал и
вот, лестница стоит на земле, а верх ее достигает
небеса; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по нему.
И вот, Господь стоял над ним. » Это был другой мир.
Теперь пусть это будет замечено. Люди обычно говорят так, как будто другой
мир не существует сейчас, но будет после смерти. Нет: он существует сейчас,
хотя мы этого не видим. Оно среди нас и вокруг нас. Джейкобу показали
это в его сне. Вокруг него были ангелы, хотя он этого не знал.
И то, что Иаков видел во сне, видел раб Елисея как бы
его глаза; и пастухи, во время Рождества, не только
видел, но слышал. Они слышали голоса тех блаженных духов, которые
хвалите Бога день и ночь, и кого мы, в нашем низшем состоянии бытия,
разрешено копировать и помогать.

Тогда мы находимся в мире духов, а также в мире чувств,
и мы поддерживаем с ним общение и участвуем в нем, хотя мы и не
сознательно делать это. Если это покажется кому-то странным, пусть
отражать, что мы, несомненно, участвуем в третьем мире, который мы
действительно видим, но о котором мы знаем не больше, чем о
Ангельские воинства, – мир грубых животных. Может ли что-нибудь быть более
чудесным или поразительным, если только мы к этому не привыкли, чем то, что мы
вокруг нас должна быть раса существ, которых мы только видим, и как
мало знают их состояние, или могут описать их интересы, или их
судьба, как мы можем сказать о обитателях солнца и луны? это
действительно очень подавляющая мысль, когда мы пытаемся сосредоточить наши мысли на
то, что мы фамильярно используем, я могу сказать, вступать в общение с существами
такие же чужие для нас, такие же загадочные, как если бы они были
сказочные, неземные существа, более могущественные, чем человек, но его рабы,
которые придумали восточные суеверия. У нас больше настоящих знаний
об ангелах, чем о животных. У них видимо страсти,
привычки и некоторая ответственность, но все в них тайна.
Мы не знаем, могут ли они грешить или нет, находятся ли они под
наказания, будут ли они жить после этой жизни. Мы наносим очень
великие страдания части из них, а они, в свою очередь, время от времени
то, кажется, мстят нам, как будто по чудесному закону. Мы зависим
на них различными важными способами; мы используем их труд, мы едим их
плоть. Это, однако, относится к тем из них, которые приближаются к нам:
мысли разошлись по всему их числу, большому и малому, в огромном
леса, или в воде, или в воздухе; а затем сказать, является ли
присутствие каких-то бесчисленных множеств, столь различных по своей природе, столь
странные и дикие по своим формам, живущие на земле без
постижимый объект, не так загадочен, как любая вещь, которая
Писание говорит об Ангелах? Разве не ясно для наших чувств, что
есть мир, уступающий нам по шкале существ, с которым мы
связаны, не понимая, что это такое? и трудно ли
веру признать слово Писания о нашей связи с
мир превосходит нас?

Когда людям действительно так трудно представить
существования среди нас мира духов, потому что они не осознают
из него, они должны вспомнить, сколько миров все сразу на самом деле
содержится в самом человеческом обществе. Мы говорим о политическом мире,
научный, ученый, литературный, религиозный мир; а также
соответственно: ибо люди так тесно связаны с некоторыми людьми и так разделены
от других, у них такие разные цели
другой, и, как следствие, такие разные принципы и обязательства,
что в одном и том же месте существует вместе несколько
круги или (как их можно назвать) миры, состоящие из невидимых людей,
но сами невидимы, неизвестны, более того, непонятны друг другу.
Люди ходят обычными путями жизни и выглядят одинаково; но
между ними мало общности чувств; каждый знает мало
о том, что происходит в любой другой сфере, кроме его собственной; и незнакомец
приходя в любой район, в соответствии со своими собственными занятиями или
знакомых, уйти с совершенно отличным или обратным
впечатление о нем, рассматриваемом в целом. Или опять оставить на время
политическое и коммерческое возбуждение какого-нибудь крупного города, и принять
убежище в уединенной деревне; и там, в отсутствие известий о
день, подумайте о образе жизни и привычках ума, занятиях и
взгляды его жителей; и сказать, является ли мир, если рассматривать его в
его отдельные части, не более непохоже на себя, чем непохоже на
мир ангелов, который Писание помещает в его середину?

Мир духов, хотя и невидимый, присутствует; присутствует, не
будущее, не отдаленное. Это не выше неба, это не за пределами
могила; это сейчас и здесь; Царство Божие среди нас. Из этого
текст говорит; – «Мы смотрим, – говорит св. Павел, – не на
на видимое, но на невидимое; за
видимое временно, а невидимое
увиденное вечны». Видите ли, он считал это практической истиной,
что должно было повлиять на наше поведение. Он не только говорит о
невидимый мир, а обязанность «смотреть» на него; нет
только противопоставляет ему вещи времени, но говорит, что их
принадлежность времени есть повод не смотреть, а смотреть в сторону
их. Вечность не была далекой, потому что она простиралась до будущего; ни
невидимое состояние без его влияния на нас, потому что оно было
неосязаемый. Точно так же он говорит в другом послании: «Наши
разговор на небесах». И еще: «Бог воскресил нас
вместе и посадил нас на небесах во Христе
Иисуса». И еще: «Жизнь твоя сокрыта со Христом в
Бог». И к тому же смыслу относятся слова св. Петра: «Которого
не видя, любите; в Котором, хотя теперь и не видите Его, но
веруя, радуетесь радостью неизреченною и преславною».
И снова св. Павел, говоря об апостолах: «Мы сотворены
зрелище миру, и Ангелам, и людям».
словами, уже процитированными, он говорит об Ангелах как о «служащих
духи, посланные служить для тех, кто будет наследниками
спасение». [Флп. 3. 20. Еф. 2. 6. Кол. 3. 3. 1 Пет. . я.
8. 1 Кор. IV. 9. Евр. я. 14.]

Таково сокровенное Царство Божие; и, как ныне скрыто, так и в
в должное время это должно быть раскрыто. Мужчины думают, что они владыки
мир, и могут делать, что хотят. Они считают эту землю своей собственностью,
и его движения в их власти; тогда как у него есть другие лорды, кроме
их, и является сценой более высокого конфликта, чем они способны
зачатие. Он содержит малых Христовых, которых они презирают, и
Его ангелы, которым они не верят; и они в конце концов возьмут
обладать ею и проявляться. В настоящее время «все
вещи «к внешнему виду» продолжают оставаться такими, какими они были с
начало творения», а насмешники спрашивают: «Где же
обетование о Его пришествии?», но в назначенное время будет «явление сынов Божиих», и сокровенные святые
«воссияют, как солнце, в Царстве Отца их».
Когда ангелы явились пастухам, это было внезапное явление, –» Внезапно
с Ангелом было множество воинства небесного».
прекрасное зрелище! Предыдущая ночь казалась такой же, как любая
другая ночь; как вечер, в который Иаков увидел видение, походил на
любой другой вечер. Они стерегли своих овец; они были
наблюдая за проходящей ночью. Звезды двинулись дальше, — это было
полночь. Они и не подозревали об этом, когда появился Ангел.
Таковы сила и добродетель, скрытые в видимых вещах, и
Воля Божья они проявляются. Они проявились на мгновение, чтобы
Иаков, на мгновение к слуге Елисея, на мгновение к
пастухи. Они будут проявляться вечно, когда Христос придет в
Последний день «во славе Отца Своего со святыми Ангелами».
Тогда этот мир исчезнет, ​​и засияет другой мир.

Пусть это будут ваши мысли, братья мои, особенно весной
сезон, когда весь лик природы так богат и прекрасен. Один раз
только в году, хотя бы раз, мир, который мы видим, показывает свою
скрытые силы и каким-то образом проявляют себя. Затем приходят листья
снаружи, и цветы на фруктовых деревьях, и цветы; и трава
и кукуруза всходит. Это внезапный порыв и взрыв снаружи этого
скрытая жизнь, которую Бог поселил в материальном мире. Хорошо, что
показывает вам, как образец, что он может сделать по повелению Бога, когда Он
дает слово. Эта земля, которая сейчас распускается листьями и
расцветает, однажды ворвется в новый мир света и
славы, в которой мы увидим обитающих Святых и Ангелов. Кто будет
думать, кроме как из своего опыта бывших родников на протяжении всего своего
жизни, кто мог представить за два-три месяца до этого, что это
возможно, что лицо природы, казавшееся тогда таким безжизненным,
должно стать таким великолепным и разнообразным? Как отличается дерево, как
разная перспектива, когда листья на нем и с него! Как
маловероятно, что перед событием казалось, что сухая и голая
ветви должны вдруг облачиться в то, что так ярко и так
освежающий! Однако в благоприятное для Бога время на деревьях появляются листья.
сезон может задержаться, но он придет, наконец. Так и с приходом
той Вечной Весны, которую ждут все христиане. Давай
будет, хотя и задержит; но хотя оно медлит, подождем его,
«потому что оно обязательно придет, оно не умедлит». Следовательно
мы говорим день за днем: «Да приидет Царствие Твое»; значит — О
Господи, покажи Себя; прояви Себя; Ты, сидящий между
херувимы, явись; воздвигни силу Твою и приди и помоги нам.
земля, которую мы видим, не удовлетворяет нас; это только начало; это
но обещание чего-то сверх этого; даже когда это самое веселое, со всеми
расцветает и очень трогательно показывает, что в нем скрыто, и все же
недостаточно. Мы знаем гораздо больше лжи, скрытой в нем, чем видим. Мир
Святых и Ангелов, славный мир, чертог Божий,
гора Господа Саваофа, небесный Иерусалим, престол
Бог и Христос, все эти чудеса, вечные, вседрагоценные,
таинственное и непостижимое скрыто в том, что мы видим. Что мы видим
это внешняя оболочка вечного царства; и на том королевстве мы фиксируем
глаза нашей веры. Воссияй, Господи, как при рождении Твоем
Ангелы Твои посетили пастухов; пусть слава Твоя расцветает, как
цветение и листва на деревьях; Измени Твоей могущественной силой это
видимый мир в тот божественный мир, которого мы еще не видим;
разрушить то, что мы видим, чтобы оно могло пройти и превратиться в то, что мы
полагать. Яркий, как солнце, и небо, и облака; зеленый как
это листья и поля; сладко, как пение птиц;
мы знаем, что они не все, и за часть не возьмемся
целый. Они исходят из центра любви и добра, который
Сам Бог; но они не являются Его полнотой; они говорят о небе, но
они не небеса; они всего лишь блуждающие лучи и смутные отражения
Его Образ; они всего лишь крохи со стола. Мы ищем
наступления дня Божия, когда весь этот внешний мир, каким бы прекрасным он ни был
быть, погибнет; когда небеса будут сожжены и земля растает
прочь. Мы можем перенести потерю, ибо знаем, что это будет всего лишь удаление
вуаль. Мы знаем, что удалить видимый мир будет
проявление невидимого мира. Мы знаем, что то, что мы видим
как завеса, скрывающая от нас Бога и Христа, и Его Святых и
Ангелы. И мы искренне желаем и молимся о роспуске всех
что мы видим, от нашего стремления к тому, чего мы не видим.

О блаженны те, кому суждено увидеть тех,
чудеса, в которых они теперь стоят, на которые они теперь смотрят, но которые
они не узнают! Блаженны те, кто наконец увидит, что
но смертный глаз не видел, и вера только наслаждается! Эти замечательные
вещи нового мира даже сейчас такие, какими они будут тогда. Они есть
бессмертный и вечный; и души, которые затем станут сознательными
из них, увидит их в их спокойствии и величии там, где они
когда-либо были. Но кто может выразить удивление и восторг, которые
обрушатся на тех, кто тогда, по крайней мере, поймет их для первого
время, и для чьих восприятий они новы! Кто может представить себе
Натянутые фантазии чувства тех, кто умер в вере, будят
до удовольствия! Мы знаем, что жизнь, начатая тогда, будет длиться вечно; пока что
конечно, если память будет к нам тогда, что это сейчас, это будет день много
блюсти Господу на протяжении всех веков вечности. Мы можем
возрастайте во веки веков в познании и в любви, но прежде всего
пробуждение из мертвых, в день нашего рождения и нашей свадьбы,
всегда будет любим и освящен в наших мыслях. Когда мы находим
себя после долгого отдыха одаренными свежими силами, энергичными с
семя вечной жизни внутри нас, способные любить Бога, как мы хотим, сознательные
что все беды, печали, боль, тревога, тяжелая утрата закончились для
когда-либо, благословленный полной привязанностью тех земных друзей, которых мы
так плохо любили и так слабо могли защитить, пока были с нами
во плоти и, прежде всего, посещаемый непосредственным видимым
неизреченное Присутствие Бога Всемогущего, с Его Единородным Сыном нашим
Господа Иисуса Христа и равного Ему Совечного Духа, этого великого
вид, в котором полнота радости и наслаждения навеки, – что
глубокие, непередаваемые, невообразимые мысли будут тогда над нами! какие
в нас взбудоражатся глубины! какие тайные гармонии пробудились,
на что человеческая природа казалась неспособной! Земные слова действительно все
бесполезно служить таким высоким ожиданиям. Давайте закроем нашу
глаза и молчи.

«Всякая плоть — трава, и вся красота ее — как
цветок поля. Засыхает трава, увядает цветок, потому что
дует на него Дух Господень: ведь народ — трава.
Засыхает трава, увядает цветок; но Слово Бога нашего будет
стоять вечно». [Ис. XL. 6-8.]

Подтверждение

Джон Генри Кардинал Ньюман. «Невидимый мир». В Приходских и простых проповедях vol. 4 (Лондон и Нью-Йорк: Лонгман, Грин и компания, 1891 г.).

Автор

Copyright © 2011
вернуться к началу

Управление видимым миром из невидимого царства

Я много раз говорил, что нашим самым большим достоянием является наша вера в Слово Короля. Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из видимого произошло не видимое.  Ваша вера в Его Слово — это сила, которая активирует деятельность. Итак, простая стратегия Бога по расширению и установлению Своего Царства на этой планете Земля заключалась в том, чтобы управлять видимым миром человека из невидимого царства духа. Этот план означал, что человек будет видимым представителем Бога; создан специально, чтобы жить в этом видимом царстве, чтобы представлять Его.

Как бы Господь Бог это сделал? Невидимый вложит Свой Дух в невидимый дух человека; обитающие в видимом физическом теле, живущие на видимой земле. Через человеческий дух, окно души, созданное для того, чтобы человек мог общаться с невидимым миром Бога. Он также использует другое окно, где человек может общаться через свое тело с видимым миром человека. ( Его душа, состоящая из его пяти чувств ).

Человек создан таким могущественным и уникальным образом, что возвышается над всем творением Божиим. Но один свидетельствовал в одном месте, говоря: «Что такое человек, что Ты помнишь о нем,  Или сын человеческий, что Ты заботишься о нем?  Посредством этого Господь Бог мог общаться из невидимого царства через невидимый дух человека в видимое царство. Это для того, чтобы видимый мир человека мог понять Его Волю.

Все, что пожелает Бог, будет передано в невидимое, а затем проявлено в видимом:  (трехмерный мир). Здесь земля покажет, чем были небеса думая .  Вот здесь и вступает в игру ваша вера в Божье Слово.

Вопросы для размышления:

1.  Как вы думаете, почему Бог решил управлять видимым миром человека из невидимого царства духа? Как эта стратегия помогает расширить и установить Царство на Земле?

2.  Насколько хорошо вы представляете Бога на Земле? Какова ваша репутация среди верующих? Неверующие? Имеет ли значение ваше присутствие, куда бы вы ни пошли?

3.  Почему так важно, чтобы человек понимал Волю Бога? Возможно ли, чтобы Его Воля была понята в государственном секторе? Бизнес сектор? Семья? Церковь? Сообщество? Как это может произойти?

Подумай:  Правильно это или нет, но большинство неверующих имеют четкое представление о том, каким, по их мнению, должен быть «христианин».