пророчество Федора Тютчева – Русская истина

РI: Знаменитые строки Тютчева из его статьи «Россия и революция» до сих пор остаются одной из самых сильных формул русской историософии: «Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества».  Как будто еще недавно сама история подчеркнула ошибочность этого пророчества: Россия на долгое время связала свою судьбу с той самой Революцией, с которой она призвана была вступить в борьбу. Но сегодня время как будто вновь совершает роковой оборот и возвращается к исходной точке: Россия опять становится оплотом консервативных сил в Европе и главным оппонентом победившего в ней постхристианства. В чем загадка знаменитых тютчевских строк, и в какой мере они являются сбывшимся предсказанием о нашем дне – об этом мы решили поговорить с одним из лучших знатоков политической публицистики Тютчева, литературоведом, автором книги «Историософия Ф. И. Тютчева в современном контексте» (М.: Наука, 2006) Борисом Николаевичем Тарасовым.

Любовь Ульянова

Уважаемый Борис Николаевич, Вы являетесь известным исследователем творчества Федора Ивановича Тютчева, в частности, его политических статей, среди которых наиболее известна работа 1848 года «Россия и революция». В ней Тютчев объявляет Россию главным противником европейской революции. Какой смысл вообще вкладывал Тютчев в понятие «революция»?

Борис Тарасов

Да, Тютчев полагал, что в Европе существуют только две действительные и непримиримые силы: Революция и Россия. И за их противоборством на политической арене скрываются глубинные метафизические основания. Россия является христианской державой, а русский народ – христианским не только вследствие православия своих верований, но и благодаря своему психологическому устройству, складу характера, своеобразию менталитета, особенностям истории. Революция же прежде всего – враг христианства, и именно антихристианский дух питает её душу. Примечательно, что представление о России и Революции, как о главных противостоящих силах было свойственно и классикам марксизма, хотя у них оно получало противоположные оценки и истолкования. Так Ф. Энгельс в марте 1853 г. подчёркивал: «…на европейском континенте существуют только две силы: с одной стороны Россия и абсолютизм, с другой – революция и демократия». По его убеждению, ни одна революция не только в Европе, но и во всём мире не может одержать окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство – по-настоящему её единственный враг. В отличие от Ф. Энгельса, Тютчев рассматривал всякие революционные тенденции (в том числе идеологические распри, сословные столкновения или классовую борьбу) не обособленно, а как различные по содержанию и форме модификации фундаментальной метафизической закономерности бытия и непрерывной традиции, в которой человек, вслед за Адамом и подобно ему, противопоставляется Творцу и ставит себя на Его место. Революция для Тютчева есть не только зримое историческое событие в смене власти или государственного строя, но и прежде всего Дух, Разум, Принцип, следствием которого оно (со всем многообразием своих социалистических, демократических, республиканских и т.п. идей) выступает. Корень Революции – удаление человека от Бога, её главный, исторически развившийся результат – «цивилизация Запада», «вся современная мысль после её разрыва с Церковью», бесплодно полагающая в своём непослушании Божественной воле и в антропоцентрической гордыне гармонизировать общественные отношения в ограниченных рамках «антихристианского рационализма», невнятного гуманизма и гипертрофированного индивидуализма.

Любовь Ульянова

И какой переворот, по Тютчеву, можно назвать подлинно революционным?

Борис Тарасов

Тютчев рассматривал Революцию не как случайный взрыв и переворот, объясняемый злоупотреблениями власти и борьбой за неё, не только как практическое событие определённого времени, но и воплощенное в них состояние человеческого сознания и духа с дальнейшими неожиданными метаморфозами и непредсказуемыми последствиями. По Тютчеву, революция – это не только и не столько волнения, восстания, баррикады, смена правительств или новые конституции, научные методы, усовершенствованные технологии. Самая главная нигилистическая революция происходит тогда, когда теоцентризм уступает место антропоцентризму, утверждающему человека мерой всей, целиком от его планов и деятельности зависимой действительности, а абсолютная истина, «высшие надземные стремления», религиозные догматы замещаются рационалистическими и прагматическими ценностями. Этот антропологический поворот, определивший в эпоху Возрождения кардинальный сдвиг общественного сознания и проложивший основное русло для новой и новейшей истории, и стоит в центре внимания поэта как принципиально новая Матрица.

Любовь Ульянова

То есть «революция» – это в первую очередь атеизм?

Борис Тарасов

Разорвавший с Церковью гуманизм, подчёркивает он в трактате «Россия и Запад», породил Реформацию, Просвещение, Атеизм, Революцию и всю «современную мысль» западной цивилизации – апофеоз человеческого Я во всех проявлениях его деятельности. Сотворив себе кумиром свой собственный разум, человек вступает на путь «роковой последовательности отрицания», спешит разбить и его, обоготворить плоть, теряет в своей «разумности» и «цивилизованности» душу и дух и становится рабом низших свойств собственной природы (эгоцентризма, гедонизма, властолюбия, сребролюбия и т.д.). Овеществление духа, безграничное господство материи везде и всюду, торжество грубой силы, возвращение к временам варварства – таковы болезни и неистовства обоготворения человека человеком самодовлеющего индивидуализма на личном, классовом, государственном уровнях, ведущие к большим и малым революциям, к грядущим войнам и геополитическим переделам.

Любовь Ульянова

На Ваш взгляд, можно ли интерпретацию Тютчевым понятия «революция» отнести к нынешней серии цветных революций, которые Запад инициирует в странах, в которых находится нелояльный ему режим.

Борис Тарасов

В рамках первоначальной революционной матрицы Тютчев выявляет скрытый отрицательный потенциал последующих революций и новейших гуманистических, реформаторских, эмансипаторских, научно-материалистических устремлений своего времени, обнаруживает снижение психологического уровня человека и обесценивание духовного содержания его деятельности. Он в резких выражениях («умственное бесстыдство», «страшное раздвоение», «призрачная свобода», «одичалый мир земной» и т.п.) оценивает «наш век», который утрачивает и абсолютную истину и религиозные основания жизни (и тем самым представление о высшем, об образе Божием в себе, о совести, чести, достоинстве, справедливости, милосердии, самопожертвовании и т.п.), заменяя их мифами прогресса, науки, разума, народовластия, гражданского общества, свободы слова и т.п., маскируя обмельчание и сплошную эгоизацию человеческих желаний, двойные стандарты, своекорыстные страсти и низменные расчёты. «Ложь, злая ложь растлила все умы, и целый мир стал воплощённой ложью». В такой антропосфере всякие новые революции (а так называемые оранжевые тем более) являются лишь ещё одним этапом в развитии «роковой последовательностью отрицания», сменой караула, перестановками в этом процессе. По заключению протоиерея Георгия Флоровского , именно сосредоточенность на глубинах души человека и творимой им действительности позволяла оставаться Тютчеву прозорливцем в истории, разгадывать признаки её движения к Апокалипсису в «роковой последовательности отрицания», предсказывать первую мировую войну, революцию в России, фашизм. В «революционное» и «апокалиптическое» время Тютчев обнаруживает появление партий и государств, «враждебных всему доброму и честному в Природе Человека», движимых лишь материальными интересами, готовых прибегнуть для их достижения к коварству и хитрости, соблюдать договоры и нарушать, прикидываться покровителем жертвы с целью доконать её, а истинного покровителя выдавать за убийцу и т.п. Раскрываемые им новые так называемые политические технологии стали едва ли не нормой мировой политики наших дней в преследовании теми или иными государствами своих эгоистических интересов. А отсюда возрастающая роль идеологических дизайнеров и имиджмейкеров, так сказать, постановщиков сцены, чья задача может состоять и нередко состоит в том, чтобы с помощью информационных манипуляций, двойных стандартов, пропаганды демократии, удушающих в объятиях кредитов и т.д. и т.п. «упаковать» убийцу в покровителя, выдать захватчика за защитника в долгосрочной политической игре передела мира и перераспределения его ресурсов, в «исторической борьбе» Христианства и Революции.

Любовь Ульянова

В какой мере нынешняя антиреволюционная позиция России следует заветам Тютчева?

Борис Тарасов

Тютчевская парадигма и входящие в неё оценки человеческого сознания в стадии дехристианизирующейся цивилизации объясняет так называемые цветные революции, которые в условиях ослабления духовно-нравственных основ бытия и идеологического вакуума с помощью манипуляций демократическими мифами возбуждают голый протест и смену элит с невнятными и нереализуемыми «прогрессивными» целями, способствуют десуверенизации и колонизации тех или иных стран. В рамках тютчевской парадигмы получают своё объяснение и процветающий терроризм, и активность тоталитарных сект, и коррупционный вал, и дойные стандарты, и увеличение числа немотивированных убийств и самоубийств и наркоманов, и рост фашистских настроений, и войны в центре Европы, и много подобное на Западе. Они являются в своей основе следствие обозначенных поэтом магистральных нисходящих тенденций – оскудения веры, дехристианизации общественной жизни, господства материально-эгоистических интересов над духовно-нравственными.

Любовь Ульянова

Если у Тютчева революция имеет философское, метафизическое объяснение, каким, согласно Федору Ивановичу, могла бы быть идеальная контрреволюция?

Борис Тарасов

Если говорить об идеальной контрреволюции в логике Тютчева, то она тесно связана с его пониманием исторического процесса и роли России в нём как христианской империи, в том числе на свой лад в настоящее время, когда формируется имперская реальность, зачастую невидимая с одной стороны, за лукавой пропагандой демократии, прав человека, национального самоопределения, а с другой, скрывающаяся сама по себе за замаскированной политикой двойных стандартов, хитроумной борьбой за мировые ресурсы, информационным насилием, плутократическими интересами и т.д. Между тем, вся мировая история не что иное как соперничество тех или иных мировых империй, включая и последние два века (Наполеон, Россия, Великобритания, Австро-Венгрия, Бисмарк, Гитлер, СССР, США), несмотря на пропагандируемые теми или иными идеологиями и внедряемые теми или иными государствами идей демократии или капитализма, социализма или коммунизма, цивилизованного общества или общечеловеческих ценностей. Глядя к тому же на нарождающуюся исламскую империю (географическая удалённость и разногласия между её субъектами в создающейся «дуге» временны и относительны) или китайскую (коммунистическое идейное наследие играет в ней служебную роль), приходится убеждаться в том, что имперская тема глубоко укоренена в человеческой природе и тем самым определяет (через активизацию или погашение отмеченных ранее высших или низших свойств этой природы и утверждение разнокачественных духовных целей и задач) «ход» истории и её возможный «конец». Да и пророчимое ныне иными мыслителями, идеологами, политиками грядущее столкновение цивилизаций, если принять во внимание популярную гипотезу С. Хантингтона, может осуществиться лишь в форме имперского противостояния.
Тютчев связывал исторический процесс с воплощением или невоплощением (или искажённым воплощением) в нём христианских начал, с преображением или непреображением «первородного греха», «тёмной основы», «исключительного эгоизма» человеческой природы. Отсюда высший реализм, противоположный либеральному, демократическому, авторитатрному, тоталитарному или иного толка утопизму и определяющий его предсказания. По мнению поэта, качество христианской жизни и реальное состояние человеческого сознания являются критерием восходящего или нисходящего своеобразия той или иной исторической стадии. Чтобы уяснить возможный исход составляющей сокровенный смысл истории борьбы между силами добра и зла, «следует определять, какой час дня мы переживаем в христианстве. Но если ещё не наступила ночь, то мы узрим прекрасные и великие вещи». Таким образом именно на стыке христианской метафизики, антропологии и историософии занимает своё важное место в тютчевской мысли понимание христианской империи, а не секулярного государства.

Любовь Ульянова

Можно ли назвать Тютчева этатистом?

Борис Тарасов

В понимании поэта истинная жизнеспособность христианской державы заключается не в сугубом этатизме и материальной силе (крайне обязательных, но в подчинённой и служебной роли), а в чистоте и последовательности её христианства, что даёт духовно-нравственно соответствующих ей служителей, истинно укрепляющих государственную и общественную мощь и не уступающих разлагающему воздействию «тёмной основы» нашей природы в революционной среде. Поэтому смысл понятия «империя», её законность или незаконность (узурпаторские претензии) связаны у него с Истиной христианского вероучения и неискажённого предания Вселенской Церкви (как особых фундаментальных источниках права и оживления высших духовных свойств человека) или отступлением от них. В представлении Тютчева Россия оставалась в XIX в. практически единственной страной, которая пыталась ещё сохранить высшую божественную легитимность верховной власти в самодержавии и духовные традиции византийского христианства, не растерять свою самобытность восточной державы, опирающейся на религиозно-нравственный фундамент православия. По его убеждению, государственное и мировое призвание России зависит именно от полноты осознания и действительного сохранения православной основы её исторического бытия и цивилизационного своеобразия, над которой «надстраиваются» политические, юридические и иные легитимности и которая соединяется со всеми новейшими научно-техническими достижениями. Он пишет, что Восточная Церковь не только соединилась с особенностями государственного строя и внутренней жизнью общества, что стала высшим выражением духа нации, «синонимом России», «священным именем Империи», «нашим настоящим, прошедшим и будущим». По его заключению, в теперешнем состоянии мира лишь русская мысль достаточно удалена от революционной среды, чтобы здраво оценить происходящее с ней. Однако, по наблюдениям Тютчева, это привилегированное положение постоянное размывалось подражательной оглядкой «элиты» на Запад, её нечувствием нравственных законов жизни при ослаблении духовной вертикали, снижением иммунитета против революционных влияний. Одну из важных причин течи в садившемся на мель государственном корабле российского самодержавия он видел как раз в забвении его христианской основы, в искажении надлежащей иерархии и субординации между религией и политикой, в «пошлом правительственном материализме», который в его понимании не только не является альтернативой «революционному материализму», но становится его невольным и как бы невидимым пособником. «Если власть за недостатком принципов и нравственных убеждений приходит к мерам материального угнетения, – отмечает он «естественный» закон духовного мира, – она тем самым превращается в самого ужасного пособника отрицания и революционного ниспровержения, но она начинает это осознавать только тогда, когда зло уже непоправимо». И «только намеренно закрывая глаза на очевидность, можно не заметить того, что Власть в России не признаёт и не допускает иного права, кроме своего, что это право – не в обиду будет сказано официальной формуле – исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти, и что эта сила узаконена в её глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещённости. Одним словом, власть в России на деле безбожна…». В реальной действительности духовно-нравственные законы бытия нередко воспринимались руководящими кругами как «риторика», а ставки делались на «прагматизм», демонстрацию силы, в доходящие до абсурда запреты недальновидных и нередко коррумпированных чиновников. По Тютчеву, лишь опираясь на духовную правду и нравственную высоту власть может свободно и победно бороться с конкурентами, опираясь на материальную мощь. Следовательно, существенные задачи власти заключаются в том, чтобы прояснить её сокровенное религиозное кредо, «удостовериться в своих идеях», обрести «потерянную совесть», стать более разборчивой по отношению к духовно-нравственному состоянию собственных служителей. Иначе шизофреническое раздвоение между должным и реальным могут принять критические размеры и необратимый ход. Нельзя не предощутить близкого и неминуемого конца этой ужасной бессмыслицы, ужасной и шутовской вместе, этого заставляющего то смеяться, то скрежетать зубами противоречия между людьми и делом, между тем, что есть и что должно бы быть, – одним словом, невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь и все это бесчестие». Что, собственно говоря, и произошло в 1917 г. Ясные христианские критерии, пристальное внимание к первичным духовно-нравственным принципам, несоблюдение которых рано или поздно (нередко и в следующих поколениях) влечёт за собою соответствующее наказание и нисходящие «революционные» процессы в истории, определяют высший и пророческий реализм тютчевской мысли и дают свой ключ к пониманию «странных» закономерностей и парадоксов нашего времени, двойных стандартов мировой политики, в рамках как самодовлеющей языческой авторитарности, так и дехристианизированных демократических институтов, равно произрастающих из тёмных корней своекорыстия и самовластия человеческого Я. Альтернативную логику Тютчева как бы раскрывает Достоевский, говоря о духовно-нравственно обеспеченной и справедливой политике как о самой выгодной для великой нации. Поэтому для достойной жизни народам и государствам необходимо, по его убеждению, проводить высшую политику, хранить христианские ценности, поскольку при их ослаблении меркнут гражданские идеалы с соответствующими нигилистическими последствиями. Именно в наметившейся тенденции к такой политике можно, на наш взгляд, рассматривать предложение российского министра иностранных дел Сергея Лаврова о непризнании государственных переворотов.

Любовь Ульянова

Работа Тютчева – это явление истории русской дипломатии или истории русской мысли? Был ли Тютчев дипломатическим мыслителем или философствующим дипломатом? Правильно ли интерпретирована его концепция в истории русской мысли?

Борис Тарасов

Тютчев был одновременно дипломатическим мыслителем и философствующим дипломатом, что же касается интерпретации его мысли, то здесь важно отметить следующее. И.С. Аксаков приходил к безоговорочному выводу, что в философско-историческом миросозерцании Тютчев «был христианин – по крайней мере, таков был его Standpunkt (позиция, точка зрения – нем.) Между тем именно этот Standpunkt, без учёта которого неадекватно раскрываются такие значимые для поэта и мыслителя понятия, как «империя», «революция», «монархия», «демократия», «общественное мнение», «Россия», «Запад», «славянство», «православие католицизм», «протестантизм» и др., обычно либо сокращается, либо удаляется на задний план, истолковывается в качестве элемента строительных лесов и материала для мечтательно-агрессивной утопии В лучшем случае христианство в мысли Тютчева воспринимается многими современными исследователями пусть и важной, но не основополагающей, а вспомогательной частью сугубо державной идеологии. Тогда государственная, общественная и идеологическая проблематика в его построениях рассматривается, как правило, язычески обособленно, вне глубинного христианско-антропологического контекста. Тогда в … публицистике Тютчева главные и второстепенные, ведущие и подчинённые уровни меняются местами, и из её целостного состава вытачиваются, отделяются и абсолютизируются этатистские или этнические, панславистские или экспансионистские или какие-нибудь иные «нити». Сам же он предстаёт порою выразителем идеи самозамкнутого славянского мира в отрыве от православия (языческий отрыв меняет знаки в его мысли на противоположные), предтечей евразийцев или даже большевиков, хотя пророчески предостерегал от неоязыческого развития современной цивилизации, её варваризации и бестиализации и противопоставлял апостасийным процессам высшую политику христианской империи как, по большому счёту, самую прагматическую и неутопическую, если только она на самом деле самореализуется.

Тютчев. Россия и Революция — Россия и Революция

От редакции. Сегодня
исполняется 210 лет со дня рождения великого русского поэта-философа Федора
Ивановича Тютчева, который родился 23 ноября 1803 года. Примечательно, что
Тютчев родился в день памяти св. блгв. Великого князя Александра Невского, а
скончался в день памяти св. равноапостольного Великого князя Владимира
Крестителя 15 июля 1873 года. В связи с круглой памятной датой нашего великого
поэта и мыслителя мы предлагаем читателю еще раз познакомиться с одним из
важнейших произведений Ф.И.Тютчева статьей «Россия и Революция» (1848). Эта
работа Тютчева входит в золотой фонд русской мысли. Именно в ней мыслитель
сформулировал свое пророчество о России: «Уже давно в Европе существуют только
две действительные силы: Революция и Россия». Сегодня, когда на Россию с Запада
надвигается новая — гомосексуальная — революция, эти пророчество Тютчева нужно
читать и перечитывать.

***

Оригинал
на французском языке

Для
уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что
следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существуют только две
действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против
друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны
никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От
исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит
на века вся политическая и религиозная будущность человечества.

Факт
такого противостояния всем сейчас бросается в глаза, однако отсутствие ума в
нашем веке, отупевшем от рассудочных силлогизмов, таково, что нынешнее
поколение, живя бок о бок со столь значительным фактом, весьма далеко от
понимания его истинного характера и подлинных причин.

До
сих пор объяснения ему искали в области сугубо политических идей; пытались
определить различия в принципах чисто человеческого порядка. Нет, конечно,
распря, разделяющая Революцию и Россию, совершенно иначе связана с более
глубокими причинами, которые можно обобщить в двух словах.

Прежде
всего Россия — христианская держава, а русский народ является христианским не
только вследствие православия своих верований, но и благодаря чему-то еще более
задушевному. Он является таковым благодаря той способности к самоотречению и
самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы.
Революция же прежде всего — враг христианства. Антихристианский дух есть душа
Революции, ее сущностное, отличительное свойство. Ее последовательно
обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления — все это частности и
случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей
также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром. Кто этого не
понимает, тот уже в течение шестидесяти лет присутствует на разыгрывающемся в
мире спектакле в качестве слепого зрителя.

Человеческое
я, желающее зависеть лишь от самого себя, не признающее и не принимающее
другого закона, кроме собственного волеизъявления, одним словом, человеческое
я, заменяющее собой Бога, конечно же, не является чем-то новым среди людей;
новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и
общественное право и стремящееся с его помощью овладеть обществом. Это
новшество и получило в 1789 году имя Французской революции.

С
того времени Революция во всех своих метаморфозах сохранила верность
собственной природе и, видимо, никогда еще не ощущала себя столь сокровенно
антихристианской, как в настоящую минуту, присвоив христианский лозунг:
братство. Тем самым можно даже предположить, что она приближается к своему
апогею. В самом деле, не подумает ли каждый, кто услышит наивно
богохульственные разглагольствования, ставшие как бы официальным языком нашей
эпохи, что новая Французская республика явилась миру, дабы исполнить евангельский
закон? Ведь именно подобное призвание торжественно приписали себе созданные ею
силы, правда с одной поправкой, которую Революция приберегла для себя, — дух
смирения и самоотвержения, составляющий основу христианства, она стремится
заменить духом гордости и превозношения, свободное добровольное милосердие -
принудительной благотворительностью, а взамен проповедуемого и принимаемого во
имя Бога братства пытается установить братство, навязанное страхом перед
господином народом. За исключением отмеченных различий, ее господство на самом
деле обещает стать Царством Христа.

Это
пренебрежительное доброжелательство, которое новые власти выказывали до сих пор
по отношению к католической Церкви и ее служителям, никого не должно вводить в
заблуждение. Оно является едва ли не важнейшим признаком действительного
положения вещей и самым очевидным показателем достигнутого Революцией
всемогущества. В самом деле, зачем Революции выказывать себя враждебной к
духовенству и христианским священнослужителям, которые не только претерпевают,
но принимают и усваивают ее, превозносят все ее насилия для предотвращения
исходящих от нее угроз и, не подозревая того, присоединяются ко всем ее
неправдам? Если бы в таком поведении содержался лишь расчет, то и тогда он
оказался бы отступничеством; но, если к расчету примешивается убеждение,
отступничество усугубляется в гораздо значительной степени.

Однако
позволительно предвидеть, что не будет недостатка и в преследованиях. В тот же
самый день, когда предел уступок будет исчерпан, а католическая Церковь сочтет
своим долгом начать сопротивление, обнаружится, что она способна это сделать
лишь путем возвращения к мученичеству. Можно положиться на Революцию: во всем
она останется верна себе и последовательна до конца.

Февральский
взрыв оказал миру великую услугу тем, что сокрушил до основания все иллюзорные
построения, маскировавшие подлинную действительность. Даже самые недальновидные
люди должны теперь понимать, что история Европы в течение последних тридцати
лет представляла собой лишь продолжительную мистификацию. И не озарилось ли
внезапно безжалостным светом недавнее прошлое, уже столь отдалившееся от нас?
Кто, например, сейчас не понимает всей смехотворности притязаний той мудрости
нашего века, которая благодушно вбила себе в голову, что ей удалось укротить
Революцию конституционными заклинаниями, обуздать ее ужасную энергию
законнической формулой? После всего случившегося кто мог бы еще сомневаться,
что с проникновением революционного начала в общественную кровь все его подходы
и соглашательские формулы являются только наркотическими средствами, которые в
состоянии на время усыпить больного, но не в силах предотвратить дальнейшее
развитие самой болезни?

Вот
почему, проглотив Реставрацию, лично ей ненавистную как последний обломок
законного правления во Франции, Революция не сумела стерпеть и другой, ею же
порожденной, власти, которую она признала в 1830 году в качестве сообщника в
борьбе с Европой, но которую сокрушила в тот день, когда вместо служения ей та
возомнила себя ее господином.

Да
будет мне позволено высказать по этому поводу следующее соображение. Как могло
случиться, что среди всех государей Европы, а также ее политических
руководителей последнего времени нашелся лишь один, кто с самого начала
обнаружил и отметил великую иллюзию 1830 года и остается с тех пор единственным
в Европе, единственным, быть может, в своем окружении, неизменно
сопротивляющимся ее соблазну? Дело в том, что на этот раз, к счастью, на
российском престоле находился Государь, воплотивший русскую мысль, а в
теперешнем состоянии мира лишь русская мысль достаточно удалена от
революционной среды, чтобы здраво оценить происходящее в ней.

То,
что Император предвидел с 1830 года, Революция не преминула осуществить пункт
за пунктом. Все уступки и жертвы своими убеждениями, принесенные монархической
Европой для июльских установлений в интересах мнимого status quo, были
захвачены и использованы Революцией для замышляемого ею переворота. И пока
законные власти вступали в более или менее искусные дипломатические отношения с
псевдозаконностью, а государственные люди и дипломаты всей Европы
присутствовали в Париже как любопытные и доброжелательные зрители на
парламентских состязаниях в красноречии, революционная партия, почти не таясь,
безостановочно подрывала почву под их ногами.

Можно
сказать, что главная задача этой партии, в течение последних восемнадцати лет,
заключалась в полнейшем революционизировании Германии, и теперь можно судить,
хорошо ли она выполнена.

Германия,
бесспорно, — та страна, о которой уже давно складываются самые странные
представления. Ее считали страной порядка, потому что она была спокойна, и не
хотели замечать жуткой анархии, которая в ней заполоняла и опустошала умы.

Шестьдесят
лет господства разрушительной философии совершенно сокрушили в ней все
христианские верования и развили в отрицании всякой веры главнейшее
революционное чувство — гордыню ума — столь успешно, что в наше время эта язва
века, возможно, нигде не является так глубоко растравленной, как в Германии. По
мере своего революционизирования Германия с неизбежной последовательностью
ощущала в себе возрастание ненависти к России. В самом деле, тяготясь
оказанными Россией благодеяниями, Германия не могла не питать к ней
неистребимой неприязни. Сейчас этот приступ ненависти, кажется, достиг своей
кульминации; он восторжествовал не только над рассудком, но даже над чувством
самосохранения.

Если
бы столь прискорбная ненависть могла внушать нечто иное, кроме жалости, то
Россия, безусловно, почитала бы себя достаточно отмщенной тем зрелищем, которое
представила миру Германия после Февральской революции. Это едва ли не
беспримерный факт в истории, когда целый народ становится подражателем другого
народа, в то время как тот предается самому разнузданному насилию.

И
пусть не говорят в оправдание этих столь очевидно искусственных движений,
перевернувших весь политический строй Германии и подорвавших само существование
общественного порядка, что они вдохновлялись искренним и всеобщим чувством
германского единства. Допустим, что такие чувства и желания искренни и отвечают
чаяниям подавляющего большинства. Но что это доказывает?.. К наиболее безумным
заблуждениям нашего времени относится представление, будто страстное и
пламенное желание большого числа людей в достижении какой-либо цели достаточно
для ее осуществления. Впрочем, следует согласиться, что в сегодняшнем обществе
нет ни одного желания, ни одной потребности (какой бы искренней и законной она
ни была), которую Революция, овладев ею, не исказила бы и не обратила в ложь.
Именно так и случилось с вопросом германского единства: для каждого, кто не
совсем утратил способность признавать очевидное, отныне должно быть ясно, что
на избранном Германией пути разрешения этой проблемы ее ожидает в итоге не
единство, а страшный распад, какая-нибудь окончательная и безысходная
катастрофа.

Конечно
же, вскоре не замедлят увериться, что одно только единство и возможно для
Германии (не для той, какой ее изображают газеты, а для действительной,
созданной историей) — единственный шанс серьезного и практического единения
этой страны был неразрывно связан с ныне разрушенной ею политической системой.

Если
в течение последних тридцати трех лет, возможно самых счастливых в ее истории,
Германия создала иерархически организованный и бесперебойно работающий
политический организм, то при каких условиях подобный результат мог быть
достигнут и упрочен? Очевидно, при условии искреннего взаимопонимания между
двумя ее крупными государствами, представителями тех двух принципов, которые
вот уже более трех столетий соперничают друг с другом в Германии. Но возможна
ли была бы долгая жизнь этого согласия, столь медленно созидавшегося и с таким
трудом сохранявшегося, если бы Австрия и Пруссия после великих походов против
Франции не примкнули тесно к России и не опирались на нее? Такая политическая
комбинация, осуществившая в Германии единственно подходящую для нее систему
объединения, предоставила ей тридцатитрехлетнюю передышку, которую она теперь
принялась нарушать.

Ни
ненависть, ни ложь никогда не смогут опровергнуть этот факт. В припадке безумия
Германии удалось разорвать союз, который, не навязывая ей никакой жертвы,
обеспечивал и оберегал ее национальную независимость. Но тем самым она навсегда
лишила себя всякой твердой и прочной основы.

В
подтверждение высказанной истины взгляните на отражение событий в ту страшную
минуту, когда они развиваются почти так же быстро, как и человеческая мысль.
Прошло едва два месяца с тех пор, как Революция в Германии взялась за работу, а
уже необходимо отдать ей должное — дело разрушения в стране продвинулось
гораздо дальше, чем при Наполеоне, после десятилетия его сокрушительных
кампаний.

Взгляните
на Австрию, обесславленную, подавленную, разбитую сильнее, нежели в 1809 году.
Взгляните на Пруссию, обреченную на самоубийство из-за ее рокового и
вынужденного потворства польской партии. Взгляните на берега Рейна, где,
вопреки песням и фразам, Прирейнская конфедерация стремится к возрождению.
Повсюду анархия, нигде нет власти, и все это под влиянием Франции, где бурная
социальная революция готова вылиться в политическую революцию, разъединяющую
Германию.

Отныне
для всякого здравомыслящего человека вопрос германского единства является уже
решенным. Нужно обладать свойственным немецким идеологам особым непониманием,
чтобы всерьез задаваться вопросом, имеет ли сборище журналистов, адвокатов и
профессоров, собравшихся во Франкфурте и присвоивших себе миссию возобновления
времен Карла Великого, какие-то весомые шансы на успех в предпринятом деле,
может ли оно достаточно мощно и искусно вновь поднять на столь колеблющейся
почве опрокинутую пирамиду, поставив ее острой вершиной вниз.

Вопрос
уже вовсе не в том, чтобы знать, будет ли Германия единой, а в том, удастся ли
ей спасти хотя бы частицу своего национального существования после внутренних
потрясений, способных усугубиться вероятной внешней войной.

Партии,
готовые раскалывать страну, начинают вырисовываться. Республика уже утвердилась
во многих местах Германии, и можно предполагать, что она не отступит без боя,
поскольку имеет для себя логику, а за собой — Францию. В глазах этой партии
национальный вопрос лишен и смысла, и значения. В интересах своего дела она ни
на мгновение не поколеблется принести в жертву независимость страны и уже
сегодня или завтра способна увлечь всю Германию под знамя Франции, пусть даже и
под красное. Она повсюду находит пособников, помощь и поддержку среди людей и
установлений, как в анархических инстинктах толпы, так и в анархических
учреждениях, ныне столь щедро рассеянных по всей Германии. Но ее лучшими и
могущественнейшими помощниками являются именно те люди, которые вот-вот могут
быть призваны к борьбе с ней: так они связаны с ней общностью принципов. Теперь
весь вопрос заключается в том, чтобы суметь определить, разразится ли борьба
прежде, чем мнимые консерваторы успеют своими радениями и безумствами подорвать
все элементы силы и сопротивления, еще оставшиеся в Германии. Одним словом,
решатся ли они, атакуемые республиканской партией, увидеть в ней всамделишный
авангард французского вторжения и найдут ли в себе достаточно энергии, чувствуя
угрозу национальной независимости, для беспощадной борьбы с республикой не на
жизнь, а на смерть; или же, во избежание такой борьбы, они предпочтут
какую-нибудь видимость мирового соглашения, которое, в сущности, оказалось бы с
их стороны лишь скрытой капитуляцией. В случае осуществления последнего
предположения нельзя не признать, что вероятность крестового похода против
России, крестового похода, который всегда был заветной мечтой Революции, а
теперь стал ее воинственным кличем, превратилась бы в почти твердую
уверенность; тогда пробил бы час решающей схватки, а полем сражения оказалась
бы Польша. По крайней мере, такую вероятность любовно лелеют революционеры всех
стран; однако они не уделяют необходимого внимания одному элементу вопроса, и
это упущение способно значительно расстроить их расчеты.

Революционная
партия, особенно в Германии, кажется, убедила себя, что коль скоро она сама
пренебрежительно относится к национальному элементу, то точно так же происходит
и во всех странах, находящихся под ее влиянием, что везде и всегда вопрос
принципа будет главенствовать перед национальным вопросом. Уже события в
Ломбардии должны были вызвать особые размышления у венских
студентов-реформаторов, вообразивших, будто достаточно изгнать князя Меттерниха
и провозгласить свободу печати, чтобы разрешить все чудовищные затруднения,
отягощающие австрийскую монархию. Итальянцы же с неизменным упорством
продолжают видеть в них лишь Tedeschi* и Barbari**, словно они и не
возрождались в очистительных водах мятежа. Но революционная Германия
незамедлительно получит в этом отношении еще более суровый и знаменательный
урок, поскольку он будет преподан из ближайшего окружения. В самом деле, никто
не подумал, что, сокрушая или ослабляя все прежние власти, потрясая до самых
оснований весь политический строй этой страны, в ней пробуждают опаснейшее
осложнение, вопрос жизни или смерти для ее будущности — вопрос племенной.
Как-то забыли, что в самом сердце мечтающей об объединении Германии, в
Богемской области и окрестных славянских землях живет шесть или семь миллионов
людей, для которых в течение веков, из поколения в поколение, германец ни на
мгновение не переставал восприниматься чем-то несравненно худшим, нежели
чужеземец, одним словом, всегда остается Немцем… Разумеется, здесь идет речь
не о литературном патриотизме нескольких пражских ученых, сколь почтенным бы он
ни был; эти люди, несомненно, уже сослужили великую службу своей стране и еще
послужат ей; но жизнь Богемии состоит в другом. Подлинная жизнь народа никогда
не проявляется в напечатанных для него книгах, за исключением, пожалуй,
немецкого народа; она состоит в его инстинктах и верованиях, а книги (нельзя не
признаться) способны скорее раздражать и ослаблять их, чем оживлять и
поддерживать. Все, что еще сохраняется от истинно национального существования
Богемии, заключено в ее гуситских верованиях, в постоянно живом протесте
угнетенной славянской народности против захватов римской Церкви, а также против
немецкого господства. Здесь-то и коренится связь, соединяющая ее со всем ее
славным боевым прошлым, находится звено, которое свяжет однажды чеха из Богемии
с его восточными собратьями. Нельзя переусердствовать в настойчивом внимании к
этом предмету, поскольку именно в сочувственных воспоминаниях о Восточной
Церкви, в возвращениях к старой вере (гуситство в свое время служило лишь
несовершенным и искаженным ее выражением) и сказывается глубокое различие между
Польшей и Богемией: между Богемией, против собственной воли покоряющейся
западному сообществу, и мятежно католической Польшей — фанатичной приспешницей
Запада и всегдашней предательницей своих.

Я
знаю, что теперь истинный вопрос еще не поставлен в Богемии и что самый
примитивный либерализм с примесью коммунизма в городах и, вероятно, какой-то
доли жакерии в деревнях волнуется и дергается на поверхности страны. Но все это
опьянение вскоре пройдет, и, самим ходом вещей, сущность положения не замедлит
проясниться. Тогда вопрос для Богемии встанет следующим образом: что сделает
Богемия с окружающими ее народностями, моравами, словаками, словом, с семью или
восемью миллионами человек одного с ней языка и племени, если Австрийской
империи суждено развалиться после потери Ломбардии и сейчас уже полного
освобождения Венгрии? Будет ли она стремиться к независимости или согласится
войти в нелепые рамки будущего Германского Единства, которое обречено быть
Единством Хаоса? Маловероятно, что последний вариант может ее привлекать. В
таком случае она неизбежно подвергнется всякого рода враждебным действиям и
нападениям, для отпора которым ей, конечно, уже не придется опираться на
Венгрию. Чтобы понять, к какому государству Богемия будет вынуждена примкнуть,
несмотря на господствующие в ней сегодня идеи и на те учреждения, которые
станут управлять ею завтра, остается лишь вспомнить слова, сказанные мне в 1841
году в Праге самым национально мыслящим патриотом этой страны. «Богемия, -
говорил мне Ганка, — будет свободной и независимой, достигнет подлинной
самостоятельности лишь тогда, когда Россия вновь завладеет Галицией». Вообще,
следует особо отметить неизменное расположение, с каким к России, русскому
имени, его славе и будущности всегда относились в Праге национально настроенные
люди; и это в то время, когда наша верная союзница Германия скорее из
безучастности, нежели по справедливости, сделалась подкладкой для польской
эмиграции, чтобы возбуждать против нас общественное мнение всей Европы. Любой
русский, посетивший Прагу в последние годы, сможет подтвердить, что
единственный услышанный им там в наш адрес упрек относится к сдержанности и
безразличию, с какими национальные устремления Богемии воспринимались у нас.
Высокие и великодушные соображения внушали нам тогда такое поведение; теперь
же, конечно, оно лишилось бы всякого смысла, ибо жертвы, принесенные нами тогда
делу порядка, совершались бы ныне в пользу Революции.

Но
если правда, что Россия в нынешних обстоятельствах менее чем когда-либо имеет
право обескураживать питаемые к ней симпатии, то будет справедливым признать, с
другой стороны, существование исторического закона, провиденциально
управлявшего до сих пор ее судьбами: именно самые заклятые враги России с
наибольшим успехом способствовали развитию ее величия. Вследствие этого провиденциального
закона у нее появился еще один недруг, который, несомненно, окажет большое
влияние на ее будущие судьбы и значительно посодействует ускорению их
исполнения. Недруг, о котором идет речь, — Венгрия, я разумею мадьярскую
Венгрию. Из всех врагов России она, возможно, ненавидит ее особенно яростно.
Мадьярский народ, самым странным образом соединивший революционный пыл с
дикостью азиатской орды (о нем можно сказать столь же справедливо, как и о
турках, что он лишь временно разбил свой лагерь в Европе), пребывает в
окружении славянских племен, одинаково ему ненавистных. Личный враг этих
племен, чьи судьбы им так долго ломались, он вновь, после веков брожений и
смут, все еще видит себя заточенным среди них. Все его соседи (сербы, хорваты,
словаки, трансильванцы, вплоть до карпатских малороссов) составляют звенья
одной цепи, которую он считал навсегда разорванной. А теперь он чувствует над
собою руку, которая сможет, когда и как пожелает, воссоединить эти звенья и
стянуть цепь. Отсюда его инстинктивная ненависть к России. С другой стороны,
нынешние партийные вожаки, поверив иностранным газетам, всерьез внушили себе,
что мадьярскому народу предстоит исполнить великое призвание на православном
Востоке, словом, противодействовать исполнению судеб России… До сих пор
умеряющее влияние Австрии худо-бедно сдерживало все это брожение и
безрассудство; но теперь, когда последняя связь порвана, а старый и бедный,
впавший в детство отец взят под опеку, следует предвидеть, что полностью
раскрепощенное мадьярство может свободно развиться до всех своих крайностей и
самых безумных авантюр. Уже ставился вопрос об окончательном присоединении
Трансильвании. Говорят о восстановлении прежних прав на Дунайские княжества и
Сербию. Во всех этих странах удвоится пропаганда для возбуждения антирусских
настроений и повсеместной смуты. Расчет делается на то, чтобы в один прекрасный
день объявиться с оружием в руках, потребовать во имя ущемленных прав Запада
возврата устьев Дуная и повелительно сказать России: «Ты не пойдешь дальше!». -
Вот, бесспорно, некоторые статьи программы, вырабатываемой ныне в Пресбурге. В
прошлом году все это ограничивалось лишь газетными фразами, которые теперь в
любой момент могут обернуться весьма серьезными и опасными попытками. Но всего
неотвратимее кажется нам сейчас столкновение между Венгрией и двумя зависимыми
от нее славянскими королевствами. В самом деле, Хорватия и Славония, предвидя,
что ослабление законной власти в Вене неизбежно предает их на произвол
мадьярству, видимо, получили от австрийского правительства обещание отдельного
самоуправления с присоединением к ним Далмации и военной границы. Эта позиция,
которую объединенные таким образом страны пытаются занять по отношению к
Венгрии, незамедлительно приведет к обострению всех прежних разногласий и
разжиганию там открытой гражданской войны. А поскольку авторитет австрийского
правительства окажется, вероятно, слишком слабым для мало-мальски успешного
посредничества между воюющими сторонами, то венгерские славяне, как слабейшие,
возможно, потерпели бы неудачу в борьбе, если бы не одно обстоятельство,
которое рано или поздно обязательно должно прийти к ним на помощь: предстоящий
им противник является прежде всего врагом России. К тому же по всей этой
военной границе, составленной на три четверти из православных сербов, нет ни
одной хижины поселенцев (со слов даже самих австрийцев), где рядом с портретом
императора Австрии не висел бы портрет другого Императора, упорно признаваемого
этими верными племенами за единственно законного. Впрочем (зачем скрывать от
самих себя), маловероятно и то, что все эти разрушающие Запад толчки
землетрясения остановятся у порога восточных стран. И как могло бы случиться,
чтобы в столь беспощадной войне, в готовящемся крестовом походе нечестивой
Революции, уже охватившей три четверти Западной Европы, против России
Христианский Восток, Восток Славяно-Православный, чье существование нераздельно
связано с нашим собственным, не ввязался бы вслед за нами в разворачивающуюся
борьбу. И, быть может, с него-то и начнется война, поскольку естественно
предположить, что все терзающие его пропаганды (католическая, революционная и
проч. и проч.), хотя и противоположные друг другу, но объединенные в общем
чувстве ненависти к России, примутся за дело с еще большим, чем прежде,
рвением. Можно быть уверенным, что для достижения своих целей они не отступят
ни перед чем… Боже праведный! Какова была бы участь всех этих христианских,
как и мы, народностей, если бы, став, как уже происходит, мишенью для всех
отвратительных влияний, они оказались покинутыми в трудную минуту единственной
властью, к которой они взывают в своих молитвах? — Одним словом, какое ужасное
смятение охватило бы страны Востока в их схватке с Революцией, если бы законный
Государь, Православный Император Востока, медлил еще дальше со своим
появлением!

Нет,
это невозможно. Тысячелетние предчувствия совсем не обманывают. У России,
верующей страны, достанет веры в решительную минуту. Она не устрашится величия
своих судеб, не отступит перед своим призванием.

И
когда еще призвание России было более ясным и очевидным? Можно сказать, что
Господь начертал его огненными стрелами на помраченных от бурь Небесах. Запад
уходит со сцены, все рушится и гибнет во всеобщем мировом пожаре — Европа Карла
Великого и Европа трактатов 1815 года, римское папство и все западные
королевства, Католицизм и Протестантизм, уже давно утраченная вера и доведенный
до бессмыслия разум, невозможный отныне порядок и невозможная отныне свобода. А
над всеми этими развалинами, ею же нагроможденными, цивилизация, убивающая себя
собственными руками…

И
когда над столь громадным крушением мы видим еще более громадную Империю,
всплывающую подобно Святому Ковчегу, кто дерзнет сомневаться в ее призвании, и
нам ли, ее детям, проявлять неверие и малодушие?. .

12 апреля 1848

Примечания:

*
Немцев (итал.).

**
Варваров (итал.).

Перевод Б.Н. Тарасова

Россия и Революция – Душа Востока

• Переводы

Когда в Европе в 1848 году вспыхнули либеральные революции, поэт и дипломат Федор Тютчев поделился своими мыслями о ситуации в своем апрельском трактате «Россия и революция». хранитель восточного христианства и традиционного порядка в Европе. Ниже приводится отрывок, переведенный Марком Хакардом.

Для разъяснения огромного потрясения, охватившего сегодня Европу, следовало бы сказать так. Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — Революция и Россия. Эти две силы теперь настроены друг против друга, и, может быть, завтра они вступят в бой. Между ними нет переговоров, и все договоры невозможны; существование одного равносильно смерти другого! От исхода возникшей между ними борьбы, величайшей борьбы, свидетелем которой был мир, зависит политическое и религиозное будущее человечества на века.

Факт такой конфронтации становится очевидным для всех; однако отсутствие разума в наш век, одуревший от рационалистических силлогизмов, таков, что нынешнее поколение, живя бок о бок со столь значительным фактом, весьма далеко от понимания его истинного характера и подлинных причин.

До сих пор люди искали объяснение в сфере чисто политических идей; они попытались указать различия в принципах чисто человеческого порядка. Но, конечно, борьба, разделяющая Революцию и Россию, совсем по-другому связана с более глубокими причинами, которые мы можем обобщить в двух словах.

Россия прежде всего христианская империя; русский народ христианин не только православием своей веры, но еще в большей мере благодаря чему-то более интимному, чем верования. Они таковы благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет своего рода основу их нравственной природы. Революция есть прежде всего враг христианства. Антихристианский дух есть душа революции, ее существенная отличительная черта. Те преобразования, которым она последовательно подвергалась, те лозунги, которые она непременно принимает, даже ее насилие и преступления были второстепенными и случайными; однако есть в нем одна вещь, не относящаяся к этому порядку, — это антихристианское намерение, которое вдохновляет его, и именно оно даровало ему ужасное господство над вселенной. Тот, кто не может этого понять, не более чем слепой, присутствующий на спектакле, поставленном ему миром за последние 60 лет.

Человеческое Я, желающее зависимости только от самого себя и не признающее и не принимающее никакого закона, кроме волеизъявления своей воли, словом, человеческое Я, заменяющее собой Бога , конечно, не является чем-то новым среди людей ; что ново, так это деспотизм человеческого эго, возведенного в политический и социальный закон и стремящегося с его помощью овладеть обществом. В 1789 году это нововведение получило название Французской революции.

С тех пор Революция во всех своих метаморфозах сохранила верность своей природе и, видимо, никогда еще не ощущала себя столь глубоко антихристианской, как в настоящее время, присвоив себе христианский призыв к братству. Тем самым мы можем даже предположить, что она приближается к своему апогею. И в самом деле, неужели каждый человек, слушающий наивно-богохульные речи, чуть ли не официальный язык нашей эпохи, не задумается над тем, что новая французская республика явилась миру для того, чтобы исполнить евангельский закон? Ведь созданные ею силы приписали себе именно аналогичное призвание, хотя с одной поправкой, которую Революция отложила для себя, — дух смирения и самоотречения, составляющий основу христианства, она стремится заменить духом из гордыни и высокомерия, свободной и добровольной благотворительности с принудительной филантропией, и в обмен на проповедуемое и принятое братство во имя Бога оно пытается установить братство, навязанное страхом перед Господом Народом. За исключением отмеченных выше различий, его господство обещает стать царством Христа в действительности.

Эта презрительная благосклонность, проявляемая до сих пор по отношению к католической церкви и ее служителям, не должна никого вводить в заблуждение. Это, пожалуй, важнейший признак действительного положения вещей и наиболее очевидный показатель достигнутого революцией всемогущества. В самом деле, почему революция должна проявлять враждебность к духовенству и христианским священникам, которые не только терпят ее господство, но принимают и усваивают ее? Они превозносят его грабежи, чтобы предотвратить исходящие от него угрозы, не подозревая, что присоединяются ко всей его лжи. Если бы такое поведение состояло только из расчета, то это было бы отступничеством, но когда к расчету прибавляется убеждение, то отступничество усиливается в гораздо большей степени.

Однако можно предвидеть, что преследований не будет. В тот самый день, когда предел уступок будет исчерпан и католическая церковь сочтет своим долгом начать сопротивление, обнаружится, что она способна сделать это только путем возвращения к мученичеству. На Революцию можно положиться: она верна себе во всем и до конца до конца.

Февральские пароксизмы оказали миру великую услугу, разрушив в своей основе все иллюзорные конструкции, скрывавшие подлинную реальность. Даже самый близорукий человек должен теперь понять, что история Европы на протяжении последних 30 лет представляла собой лишь непрерывную мистификацию. И не осветилось ли вдруг недавнее прошлое безжалостным светом, когда оно было уже так далеко от нас? Кто, например, не понимает теперь всей нелепости той мудрости нашего века, которая добросердечно уверяла себя, что сумела конституционными заклинаниями укротить революцию и легалистской формулой обуздать ее страшную энергию? После всего происшедшего и при условии проникновения революционного начала в общественную кровь, кто еще мог сомневаться в том, что все подходы и формулы умиротворения суть лишь наркотические средства, способные усыпить больного, но бессильные помешать дальнейшему развитию сама болезнь?

Маловероятно, что все сейсмические толчки, опустошающие Запад, остановятся на пороге восточных земель. В такой беспощадной войне, в предстоящем нечестивом крестовом походе против России сил Революции, уже захватившей три четверти Западной Европы, как могло случиться, что христианский Восток, славяно-православный Восток, существование которого неразрывно связано с нашим собственные, не двинулись бы вслед за нами в развернувшуюся борьбу? И с этого момента может начаться война, ибо естественно предположить, что вся грызущая пропаганда, взаимно противоречащая друг другу, но объединенная общим чувством ненависти к России, возьмется за ее дело с еще большим рвением, чем прежде. Можно быть уверенным, что они не отступят ни перед чем для достижения своих целей… Праведный Боже! Какова была бы судьба всех этих народов, христиан, как и мы, если бы они стали (как это происходит) мишенью всякого отвратительного влияния и были бы покинуты в час нужды единственной силой, к которой они взывают в своих молитвах? Словом, какое ужасное смятение охватило бы народы Востока в их борьбе с революцией, если бы наш законный Владыка, Православный Император Востока, еще отсрочил бы свое появление!

Нет, это невозможно. Тысячелетние предчувствия нас нисколько не обманывают. Россия, верная земля, поверит ей в решающую минуту. Ее не испугает величие ее судьбы, и она не отступит перед своим призванием.

А когда призвание России было еще яснее и очевиднее? Можно сказать, что Господь начертал его огненными стрелами в потемневших от бури небесах. Запад уходит со сцены, и все рушится и гибнет в общем мировом пожаре – Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 года, римское папство и все западные королевства, католицизм и протестантизм, давно утраченная вера и приведенный разум к бессмысленности, отныне несостоятельному порядку и отныне несостоятельной свободе. И на всей этой куче самодельных руин цивилизация, убивающая себя собственноручно…

И когда мы увидим над этими огромными обломками еще более огромную Империю, возвышающуюся подобно Священной Дуге, кто посмеет усомниться в призвании России, и кто мы, ее дети, чтобы проявлять неверие и малодушие?

Нравится:

Нравится Загрузка…

РубрикиПереводы

ТегиКонтрреволюция, Геополитика, Монархия, Православие, Революция, Подрывная деятельность, Традиционализм, Царь Николай I, Тютчев

Результаты поиска по запросу «Федор Тютчев»

от New World Encyclopedia

Скачки к: навигации, поиск

Результаты 1 — 12 из 12

• Страницы содержимого
• Multimedia
• Все
• DOT: DOROTHY

Заголовок страницы соответствует

• Фёдор Тютчев

  … Тютчев Фёдор
  Изображение:Федор Иванович Тютчев.jpg thumb 210 px »’Федор Иванович Тютчев»’
  »’Федор Иванович Тютчев. .. все белое» под названием »К.Б…

  11 КБ (1742 слова) — 04:17, 23 июня 2021

Текст страницы соответствует

• Фёдор Тютчев

  …
  имя Тютчев, Федор
  Изображение:Федор Иванович Тютчев.jpg thumb 210 px »’Федор Иванович Тютчев»’
  »’Федор Иванович Тютчев»’ (русский …

  11 КБ (1742 слова) — 04:17, 23 июня 2021 г.

• Александр Блок

  … и черный, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.)
  Следуя по стопам Федора Тютчева, Блок разработал сложную систему поэтических символов. В его …

  11 КБ (1602 слова) — 09:38, 15 мая 2021

• Владимир Набоков

  … Михаил Лермонтов Лермонтов, и Федор Тютчев Тютчев». Расширенное британское издание: «Пушкин, Лермонтов, Тютчев: Стихи» (1947).
  (1958 …

  22 КБ (3146 слов) — 23:00, 9 мая 2020

• Русская литература

  … Батюшков , Николай Алексеевич Некрасов , Алексей Константинович Толстой , Фёдормонтов Тютчев Fet , и Афанас Тютчев было здорово. ..

  22 КБ (3 103 слова) — 16:24, 31 августа 2019

• Русский символизм

  … иррациональность и мистика мистическая поэзия и философия Федора Тютчева и Владимира Соловьева (философ) Владимир Соловьев , ..

  12 КБ (1842 слов) — 20:59, 20 августа 2022

• Михаил Салтыков-Щедрин

  … журнал. Именно там был издан первый солидный сборник стихов Федора Тютчева. Через несколько лет журнал попал в…

  9 КБ (1305 слов) — 14:48, 5 октября 2018

• Романтизм

  … герой. Оба поэта умрут на поединках чести. Поэт Федор Тютчев также был важной фигурой движения в России и был …

  25 КБ (3 675 слов) — 00:09, 12 апреля 2022

• Евгений Баратынский

  …»Золотой век русской поэзии», в которую входили также Михаил Лермонтов и Федор Тютчев. После длительного периода, когда его репутация была на …

  7 КБ (1089 слов) — 18:40, 31 мая 2022

• Валерий Брюсов

  .